Избранное - Меша Селимович

Целого нет. Люди раздроблены, бессильны, несчастны. Мир бесструктурен. Солдаты умирают под Хотином за совершенно непонятные интересы Оттоманской Порты. Родственники, измученные ожиданием, шлют солдатам письма, в которых пишут, будто живут хорошо, но письма до солдат не доходят: обозники в первую же холодную ночь разжигают этими листочками костер. Знаменосец, смельчак, не ведающий страха, ходивший в десятки атак и невредимым вышедший из-под тысячи пуль, вернувшись после роспуска войска в свое село, становится садоводом. Падает с груши, разбивается. Ахмед Шабо, заикнувшийся о том, что его мучит бессмысленность происходящего, изгнан со службы и остается в одиночестве, как прокаженный. «И хоть говори, хоть кричи — все впустую, никто ничего не слышит. Еще немного — и начнут проходить сквозь меня, словно я воздух, или брести по мне, словно я вода». Мир романа состоит из жертв и насильников. Таковы люди — если смотреть на них прямо, не убаюкивая себя иллюзиями.

Как быть чересчур зоркому человеку, сделавшему это чудовищное открытие? Как жить?

Зажмуриться. Исчезнуть. «Вжаться в камень», чтобы не заметили, чтоб прошли мимо, чтоб оставили в покое. Как вжимался в камень на глазах Ахмеда Нуруддина человек, бежавший от палачей,— видение, которое выбило из колеи дервиша… Желание вжаться в стену, слиться с камнем, перестать быть человеком — постоянный соблазн и Ахмеда Шабо, героя «Крепости». Если человек — только жалкая тварь, судорожно дерущаяся за свое животное спасение, то где найти силы оставаться мыслящим существом? Чтобы выжить, надо перестать мыслить, надо сделаться тем, что ты есть, так сказать, «по определению»,— тварью.

«Искус тварности»… Вспомним еще раз «Дервиша и смерть».

История дервиша — это драма человека, знающего, что участие в людской борьбе навяжет ему бесчеловечные «правила игры», но знающего также, что неучастие обречет его на еще больший ужас: на прозябание и молчаливую подлость. История дервиша это «искус деяния». Это смертный выбор личности, выявляющей себя в акции, ибо, очертя голову отдав себя тому, во что поверил, обретает человек «хоть на мгновение» свое высокое имя. На мгновение — потому что в следующее мгновение он должен пожертвовать собой, погибнуть в борьбе. Дервиш и смерть — вот союз, каковым оплачивал Ахмед Нуруддин свое существование как личность.

Общая черта дервиша и героя «Крепости» — поиск высокого предназначения. Отказ от участия во зле. Желание быть добрым, найти опору Добру. Как и дервиш, Ахмед Шабо наделен духовной проницательностью, ненужной и опасной в этом мире дерущихся. Оба ищут Смысл, оба зрячи: оба хорошо видят, где черное, где белое, оба знают, где химеры, где реальность. Иллюзий нет ни там, ни тут.

Но там человек, стремясь выявить в себе высокое, шел навстречу трагедии. Навстречу смерти, которая его возвышала.

Здесь человек решается выжить.

Дервиш и жизнь — вот странный, противоречивый и удивительный смысл «Крепости». Тот самый дервиш, который не умел и не хотел жить бессловесной тварью. И та самая жизнь, в которой копошатся, топя друг друга, эти бессловесные твари, лишенные веры, добра и сострадания.

Противопоставляя этой полуживотной морали мораль человеческую, Меша Селимович наделяет своего героя мучительно болезненной совестью. Совесть для Ахмеда Шабо как крест, хоть и невидимый. «Укрылась во мне, как сиротка, и молчишь, как сиротка, ничего не просишь… и, пока я о тебе не помню, все хорошо, но, как вспомню, готов со стыда сквозь землю провалиться. Почему, не понимаю… Я даже не знаю, что ты такое, тебя нельзя увидеть, нащупать… Ты безрассудна, чужой горький опыт тебе не указ… Тебе бы найти человека сильного…», «Я — маленький человек…»

Совесть, которой наделен «маленький герой» «Крепости», кажется необъяснимой. Можно сказать, что автор навязал этот груз своему герою. Своеобразный «императив совести» воспринимается здесь уже не просто как нравственная максима, но как своеобразный спасательный круг, который бросает герою автор. Здесь-то мы и подходим к противоречиям Селимовича, в которых, как в противоречиях всякого крупного писателя, интересно разобраться.

Ведь против совести никто не спорит. Речь идет о другом: как жить по совести в конкретных обстоятельствах? Если бы вопрос стоял так: можно ли согласиться с миром, в котором нет совести? — тогда ответ был бы «на тему»: нельзя! Совесть — категорический императив, не выводимый из этого мира. Но здесь спрашивают другое: можно ли существовать по совести в этом мире? Ответ: по совести — нельзя, но… тут-то и заключено главное противоречие романа: нельзя, но… существовать надо… и совесть иметь надо… И тогда мы вправе спросить автора: откуда же у этого хитроумца появляется такая химера, как совесть?

Герой «Крепости» — «маленький человек». Но это «маленький человек», забывший, что он маленький. Абсурд? Да. Тот, кто забыл о том, что он «маленький», уже не маленький! Как же примиряются эти уровни в сознании Ахмеда Шабо? А он — маленький человек, время от времени забывающий, что он маленький. Совесть для него не самоцель, а средство спасения души в обстоятельствах, когда душой то и дело поступаешься.

Герой романа «Дервиш и смерть» занят другой проблемой; в центре этической системы романа — «императив действия», там ни о каком «выживании» речи быть не может; решившись действовать, герой знает, что он расплатится за этот «императив» не просто жизнью, но хуже: целостностью духа,— и он проходит до конца свой трагический путь. В «Дервише» есть спонтанная духовная решимость, в которой действие неотделимо от истины и вера неотделима от существования. В «Крепости» появляется осторожное сочувствие, которое дозировано: оно уже не может сжечь человека, оно должно согреть его, помочь ему сохранить душу в мире бездушия и бездуховности.

Ахмед Шабо и мыслит и действует не столько как участник событий, сколько как сторонний наблюдатель. И когда подталкивает Шехагу освободить из крепости Рамиза, и когда предупреждает об опасности Скакаваца, и когда изворачивается перед Авдагой на допросах. Заметьте: герой нигде не действует из своей собственной страсти, но везде незаметным толчком приводит в действие страсти чужие. И эти страсти — увы! — человеческие: пробойное жизнелюбие Османа Вука, свирепая жестокость Скакаваца, мстительность Шехаги. Даже Рамиза, этого рыцаря Справедливости, Ахмед Шабо в глубине души считает слепым безумцем; что же до холодного сыщика Авдаги, то Ахмед подозревает, что в его служебном рвении даже больше своеобразной порядочности, чем во всех страстях Шехаги, Вука и Скакаваца, вместе взятых… Вот и выходит, что Ахмед Шабо в своей борьбе против «химер» опирается на страсти, звериная низменность которых ему яснее, чем кому бы то ни было. И отсюда саморазъедающая горечь его сознания, и вечное «околодействие» и то половинчатое («выжить», но и «сохранить душу») состояние, которое парализует его полупоступки рефлексией, рефлексию же отравляет полупоступками. Точно сказано было о герое «Крепости» в югославской критике: Ахмед Шабо — молодой старик.

Читатель легко уловит в романе «Крепость» следы этой внутренней авторской борьбы: герой часто повторяет или варьирует одно и то же, словно безуспешно убеждая себя; да и финал романа размыт, не собран в фокус, а как бы возвращает нас к экспозиции: опять гонят солдат на войну, все возвращается к началу, все идет по кругу. В атмосфере «Крепочти» нет того, что называется прорывом в новую реальность, в «Дервише» такой прорыв есть: Дубровник, вольная республика, избежавшая тяжкой длани Османской империи… Конечно, мы можем оспорить абсолютность такого символа: вольный торговый город тоже не панацея от исторических бед, описанные историками драки демократических новгородцев на волховском мосту уносят человеческие жизни так же, как и грозная стройность Московского государства при Иване III; так что Дубровник, эта югославская Венеция,—весьма условный и даже небесспорный символ свободы, но в этической системе «Дервиша» он символизирует просвет. В «Крепости» просвета нет: разгульная животность венецианского карнавала, во время которого Шехага по всем законам борьбы получает свою порцию яда, снимает ореол с торговой республики и возвращает героя к тому, от чего он так хотел убежать: к мелкой хаотичности жизни, сдавленной бездушием Закона и пробавляющейся верой в химерические Случай, Судьбу и Везение.

Решившись выжить в этой ситуации, Ахмед Шабо с отвращением продолжает свой жизненный путь. Путь приспособления к реальности.

Отдадим себе отчет в том, что, в сущности-то, автор «Крепости» исследует тот самый путь, на который он поставил героя «Дервиша»,— путь испытания сил человеческих. Но видно, на этом пути люди проходят не через одни трагические перевалы, они осваивают и те долины, в которых селится так называемый средний человек. Это тоже испытание человеческих сил. Но не смертью. Жизнью. И противоречивый опыт такого испытания так же ценен для нас, как и опыт предельных состояний духа, созерцающего «обе бездны».