Избранное - Меша Селимович

— Картинки в нашем окне тоже чтоб не выделяться?

— Второй мой совет человеку, которому я желаю добра, я дал бы такой: не всегда говори то, что думаешь.

— В душе тебе не очень нравится то, что ты сделал. Да? Хитро и, конечно, необходимо, но все же, наверное, немного и стыдно?

— Нет, ничуть. Есть вещи, которые выше нас и которые нельзя мерить обычными мерками. Султан — почти неземное понятие, он — средоточие всех наших стремлений. Он — высшее начало, он держит нас всех вместе как сила земного притяжения. Не будь его, мы разлетелись бы в разные стороны, словно нами из рогатки пальнули.

— А это было бы забавно!

Он поглядел на меня с испугом и удивлением, так как полагал, что я исцелился от безрассудства, которое в качестве единственного трофея принес с войны. И правда, я избавился от непонятного безволия и тихой тоски и намеревался идти по проторенному пути, по которому идет большинство людей. Но возможность исчезновения силы земного притяжения показалась мне вдруг чрезвычайно занятной — внезапно все поднимаются в воздух и летят кто куда, рвутся привычные связи, насильник в своем нескончаемом полете забывает про свою жертву, потерпевший мчится над тем или под тем, кому хочет отомстить. Не стало бы ни правых, ни виноватых — все парили бы в небе. Летели бы мечети, улицы, кладбища, деревья, дома, я занял бы какой-нибудь, взял с собой только жену, крепко обнял бы ее, чтобы вселенский вихрь ее не унес, и мы были бы счастливы от одного лишь сознания, что нет больше злой силы, которая может заставить нас снова ползать по убогой земле. Прихватил бы я и деревце, яблоньку или черешню, чтоб оно цвело, непрестанно кружась возле нас, и давало плоды нашему ребенку, который родится в этом кружении. И война тогда была бы невозможна, разве что мимоходом заденешь кого рукой или ногой, но еще лучше — не задевать, а вежливо справиться о здоровье. И детей учить пришлось бы по-другому, и, во всяком случае, не так нудно. Втолкуешь на скорую руку летящему ученику правило, спросишь же, как он его запомнил, только через год или два, когда снова с ним встретишься, а может, на его счастье, и вовсе не встретишься. А своего ребенка я выучил бы всему хорошему, что сам знал, и не почему-нибудь, а просто так, для собственного удовольствия и ему на радость.

Улыбнулся я этой несуразице, как излечившийся пьяница запаху ракии, с грустью и с усмешкой. Сразу после войны она меня не удивила бы. Сейчас могу обойтись и без нее.

Я смахивал пыль с портрета султана Абдул-Хамида, приклеивал к стеклу отпавшие звезды, выпрямлял загнувшиеся рога полумесяца, и мне не было смешно. Виновата в этом была жена, что ждала меня так, словно я нес ей в подарок счастье, и, конечно же, ребенок. Я следил за его ростом, положив ладонь на живот Тияны и приставив ухо к таинственному пульсу, которым новая жизнь пробивалась из небытия. Отныне я был не один. Нас было двое, и был еще третий, неродившийся, он был сильнее нас обоих и все чаще направлял мои мысли к сгоревшему родительскому дому. В них двоих таилась причина того спокойствия, с которым по соседству с городскими нужниками я приводил в порядок небесный свод, ибо он все время портился и отклеивался. Теперь я не смеялся. Хотя, конечно, хорошо помнил свой смех и думал о крестьянах из Жупчи, которые приезжали за телами своих родичей. Правда, вспоминал я их не так уж часто и постепенно все реже и реже; время упрямо обгладывает мысли человека, и от них незаметно остается один остов, бледное воспоминание, лишенное подлинного содержания. Невольно я свыкся со своей жизнью, и Молла Ибрагим все больше радовался заурядности и серости моих мыслей. Когда-то он говорил мне: «Лови рыбу!» С тем же успехом он мог сказать: «Женись! Рожай детей!» Это тоже гасит недовольство, накладывая новые обязательства… Самые нерушимые из всех: те, что приносит любовь.

Молла Ибрагим хорошо знал людей, и ему показалось, что настал час, которого он ждал. Он искренне хотел помочь мне, считая, что я достоин лучшего, чем прозябать в этом хлеву.

— Готовься, вечером пойдем к хаджи Духотине,— гордо сказал он.

Я понимал, что это значит. Такое приглашение равносильно награде. Более того, оно предоставляло возможность встретиться с влиятельными людьми.

Хаджи Духотина некогда толок соль, а потом разбогател и раз в месяц приглашал к себе в дом героев войны. Сам он никогда на войне не был, ни ружья, ни сабли в руках не держал, но ратников почему-то любил, с удовольствием собирал их в своем просторном доме и щедро угощал. Круг приглашаемых был очень узок, гостей звали со строгим отбором.

Я не стал отказываться — вылечился к тому времени от равнодушия, которым меня наделила война. Превратился в нормального человека, как все. Подумал даже, что мне везет. Или это Молла Ибрагим такой всемогущий?

Но пиршество прошло без нас. Минуло много месяцев, а приглашения так и не последовало. Видно, не легко новому гостю проникнуть в этот дом.

— Терпение! — утешал меня Молла Ибрагим.— Надо подождать.

А я отвечал, что меня совершенно не трогают ни ратники, ни старый Духотина, мне и без них хорошо. Однако все больше распалял в себе обиду, прячась за нее, как за щит. Во мне росло презрение к этим людям, что неприступной стеной отгородились от тех, кто по справедливости должен бы занять место на этих сборищах. Старый Махмед-ага на баня-лукской войне первый бросился в атаку и прыгнул во вражеский окоп; этого известного храбреца и известного пьяницу, который умел уважать людей, а не занимаемое ими положение, не приглашали. Старого Дугоню с Беговаца, исколотого австрийскими штыками и едва зашитого, изрешеченного пулями, словно мишень на стрельбище, способного теперь своими искалеченными пальцами мастерить лишь скалки да чубуки, не приглашали. Отважного знаменосца Мухарема, последнего из ста знаменосцев баня-лукской войны, который теперь немо стоял с протянутой рукой перед Каменным ханом, не звали. Словом, из старых ратников не звали никого, ни единого человека, ведь новые герои ни с кем не желали делиться своей славой, впрочем, и новых не звали, если у них не было богатства и положения. Зато звали лощеных писарей, которые ни за какие коврижки не пошли бы на войну, расфранченных хлыщей, гуляк, шутов, подхалимов. Сколько бедствий приносит поражение, но победа еще больше! А, ладно, пусть их упиваются своей мертвой славой, они лишь марают ее. Жил до сих пор без них, проживу и дальше, да еще получше, чем с ними.

Зима была уже на исходе, когда однажды в четверг Молла Ибрагим вошел в писарскую запыхавшийся, радостно взволнованный:

— Пригласил.

— Кто пригласил?

— Хаджи Духотина! Завтра вечером.

— Иди, я не пойду.

Он застыл посреди комнаты — расхристанный, разгоряченный, ошалевший.

— Не пойдешь? Как это не пойдешь?

— Так. Не хочется.

— Постой, сделай милость. Ты, верно, не понял. Нас пригласил хаджи Духотина. В гости позвал!

— Я все слышал и понял, но идти не хочу. Что мне там делать?

— Как это, что тебе там делать, побойся бога!

Пропало все его красноречие, настойчивость, все разумные доводы. Он опустился на стул и в изумлении воззрился на меня:

— Значит, не пойдешь. А ведь нас пригласили.

— Никто и не заметит моего присутствия.

— А люди чего только не делают, чтобы попасть туда! Это ты знаешь?

— Не знаю и знать не хочу. Я бы ничего не стал делать.

— Большую ошибку делаешь, большую.

— Тебе это может повредить?

— Нет, боже сохрани. Я пекусь о твоем благе. Что ж, ты всю жизнь так и будешь мыкаться?

— А мне, честно говоря, все равно.

— Не знаю, что и сказать тебе. Вряд ли еще такой случай представится. И рассердим их.

Вид у него был грустный и испуганный. Грустный оттого, что я не принял его помощь, испуганный оттого, что я не принял их приглашения. Мне стало стыдно: сколько слов он потратил, сколько доводов придумал, сколько заискивающих улыбок выдавил, чтоб передо мной открылась неприступная крепость. И сколько потерял времени, бегая из-за меня от одного к другому. А я грубо и неблагодарно отталкиваю его заботливую руку, отказываюсь от его добросердечной помощи.

И я сказал мягче, уже как бы оправдываясь:

— Скучища там будет. Я никого не знаю, да и говорить-то не сумею с такими людьми.

— А ты молчи да слушай. Это, может быть, самое лучшее. Значит, идешь?

Он оживился, опять засветился радостью. У меня не хватило духу снова его разочаровывать.

Но он тут же поглядел на меня испытующе:

— Обиделся, что раньше не позвали?

— Ничего я не обиделся. Жалко, что тебе пришлось ради меня унижаться. Не стоит того.

— Я не унижался. А ты обиделся, я тебя знаю. Из-за глупого самолюбия упустил бы такой случай!

У меня же в самом деле пропало желание идти в этот проклятый дом. Я все еще чувствовал себя солдатом из-под Хотина, несмотря на жену, несмотря на ожидаемого ребенка, несмотря на появившуюся из-за них потребность найти какой-то выход из нищеты и жалкого прозябания. Во мне еще жили непроглядные хотинские туманы, порой охватывала лютая тоска по погибшим. И вот сейчас мне предстояло лукавить, склонять голову неизвестно перед кем, и все ради того, чтоб получить место, которое обеспечило бы моей семье сносную жизнь. А после куда от стыда деваться? В душе так и останется заноза. Я человек бедный, но не побирушка. Я принял первое приглашение, не считая его ни за особую честь, ни за привилегию. А когда меня отвергли, я поставил на этом точку. Меня унизили и оскорбили (Молла Ибрагим не ошибся), и я ответил презрением, сохранив чувство собственного достоинства.