Избранное - Меша Селимович

«Тияна,— тихо и удивленно шептал я, спускаясь по длинной каменной лестнице, ведущей к базару.— Тияна». И ничего больше. Одно лишь это необычное имя.

Вот дуралей! Что мне эта девушка? Что мне это имя, которое отзывается в душе полнозвучным колоколом? Я утешал себя тем, что, когда вернулся к своему бывшему дому, был ненамного умнее. Свечи перед портретом султана погашены, не видно разноцветных звезд на стеклах окон, я позабыл про крестьян из Жупчи, которые спят где-нибудь на базаре под телегами в ожидании утра, когда им выдадут тела родных, и пошел наверх, сам не зная зачем.

Давний, с детства исхоженный путь привел меня к пожарищу, не вызывавшему воспоминаний. Я стоял перед ним с мертвой душой, сердце гулко колотилось в груди, как в пустой пещере. Да и какие могли быть здесь воспоминания? Неудержимые, но смутные желания, витающие над милым, недобрым городом. Детская комната, населенная образами пламенного воображения, не стесненного никакими преградами. Далекий, как месяц, отец, всю жизнь легкомысленно спускавший то, что приобретал; мать, не думавшая ни о детях, ни о боге, а только о нем, о своем муже, и наверняка умершая от тоски по нему, а не от чумы; сестра, с которой я не умел разговаривать, потому что она была из какого-то другого мира; нудная тетка со своей слезливой любовью и вечными наветами на неблагодарного мужа, сбежавшего от нее неизвестно куда, чему я нисколько не удивлялся. Наверху, над разросшимся бурьяном, была комната отца, в нее мне позволялось входить лишь два раза в год, на байрам, чтобы поклониться отцу и поцеловать ему руку, белую, красивую, не знающую черного труда. Теперь и это казалось сном.

Я ни в чем их не виню, не корю за то, что они не оставили мне даже воспоминаний. Жили как могли, и, уж конечно, не хотели, чтоб я стоял на этом пепелище после их смерти с опустелой душой.

Я никогда никому об этом не рассказывал (прав Молла Ибрагим: труднее всего говорить о том, что тебя ближе всего касается) и вдруг рассказал, уже на второй вечер, девушке, бывшей своей соседке, о которой за минуту до встречи и думать не думал. В первый вечер я рассказывал ей о войне, вроде и не про себя, а вышло про себя. Обо мне она и сказала: «Боже, как несчастны люди!» Обо мне и обо всех людях. И о себе?

Только это и сказала. А так слушала и молчала.

Спускаясь по каменным ступенькам улицы (Тияна слегка улыбнулась, когда часы пробили полночь), я не удивлялся тому, что произошло, хотя понимал, что довольно-таки странно почти незнакомой девушке рассказывать то, что никогда никому не рассказывал, что лишь вот сейчас, здесь, сложилось в слова. Говорил я потому, что светила луна, что обгоревшие стены дома не будили во мне воспоминаний, что тонкие белые руки лежали на ветхой ограде, что на меня задумчиво и мягко смотрели черные детские глаза взрослой девушки, что слушала она меня так, как меня никогда никто в жизни не слушал. Всего этого я себе не объяснял — не было нужды. Я знал только одно: я остановился. Восстановились границы.

Не условливаясь, назавтра вечером мы снова оказались у ограды, разделяющей два сада. И на третий вечер, и на четвертый, и лето пошло на убыль, а мы все прятались во тьме, не желая, чтоб люди узнали, как мы стали нужны друг другу. Но люди знали.

Все чаще она со мной и тогда, когда я один. Я уношу с собой ее имя и мерцающую тень под деревом. В моей душе звучит ее грудной голос слаще журчания воды.

Бумажные звезды и портрет султана красуются на окнах писарской до другого торжественного случая и больше уже не смешат меня. Я не вижу их. Рассеянно пишу прошения в суд или письма солдатам и каждый раз перечитываю, боюсь, напишу «любимая». Не дело, если кадий прочтет это в жалобе на должника.

Осенью я предложил Тияне обвенчаться. Я искренне хотел этого, ничего иного и представить себе не мог, однако же честно признался ей, что партия я для нее неважная, что у меня ничего нет и вряд ли когда-нибудь будет и что, выйдя за меня, она не много приобретет. Может, у меня вообще нет права предлагать ей себя в мужья, одна любовь дает мне на это право. Я могу обещать ей лишь свою любовь — и ничего больше, достаточно ли ей этого?

Но она еще глупее меня.

— Будем любить друг друга,— сказала она серьезно,— это много, это все. Ничего другого мне не надо.

— Вначале мы наверняка будем счастливы,— шутил я,— а потом, когда я наскучу тебе, что-нибудь придумаем, будем действовать, как старый Джезар, что трижды разводился и снова женился на своей собственной жене, чтоб сохранить свежесть и новизну любви.

— Зря только мучил и себя и ее,— возмутилась Тияна.— Надо было найти такую жену, с которой никогда не хотелось бы разлучаться. Или жить одному. И платье ни к чему латать, а любовь и подавно. Лучше уйти.

— Ты бы ушла?

— Ушла.

— Потому что не любишь?

— Потому что люблю.

Эта женская логика мне не совсем понятна, но я знал, что Тияна говорит правду. И мне были приятны ее слова, хоть они и прозвучали чересчур серьезно и решительно. В ту минуту ничего другого мне и не надо было.

Вскоре мы поженились. Свидетелями у нас были Молла Ибрагим и старый цирюльник Омер Тандар, цирюльня которого примыкала к писарской. Тияна Белотрепич, дочь покойного Мичи и покойной Любинки, стала Тияной Шабо.

Молла Ибрагим, когда я сообщил ему о своем намерении, ничем не выдал своего удивления, хотя наверняка считал это глупой причудой и был уверен, что я не женюсь на Тияне (христианке, да еще и нищей вдобавок!). Сказать он не сказал ни слова, но мне показалось, что я вижу на его лице недоумение, или я ждал его, и потому оно мне виделось, во всяком случае, все его слова и поступки были безупречны. Он похвалил девушку и ее семью, похвалил мое решение жениться на ней, предложил быть свидетелем, попросил и балагура хаджи Омера пойти с нами к кадию, а потом повел к себе домой, где нас ждал настоящий свадебный пир. Тихая жена Моллы Ибрагима отнеслась к нам сердечно, почему-то заплакала, поцеловав Тияну, показала нам своих троих детей (двое умерло; хаджи Омер смеялся: смерть забирает, люди тут же заводят новых) и смотрела на нас, смотрела пристально, печально и радостно, как мать. Позже, вспоминая этот ее сочувственный взгляд, я понял: она хорошо знала все, что нас ждет впереди, и по-матерински жалела нас.

После обеда у Моллы Ибрагима мы пошли в мою убогую комнатенку. Оба были смущены.

— Хорошо было,— сказал я.

— Очень хорошо.

— Приняли так сердечно.

— Добрые люди.

— Ты довольна?

— Да.

— Я бы не сказал. Тебя что-то мучит.

— Не по себе немного.

— Отчего?

— Не знаю. Пройдет.

— Может, ты расстроилась, что родных не было. Моих нет, все на том свете, твои злятся, что поделаешь?

— Сядь рядом. Дай руку.

Она молчала, прижавшись ко мне, словно искала у меня защиты. Горевала, что родные от нее отвернулись. Привыкала ко мне. Теперь ни у нее, ни у меня никого нет, хватит ли нам друг друга? О чем были ее девичьи мечты, каким рисовался ей суженый, в каком кошмарном сне виделась ей эта убогая каморка, которая и мне вдруг опостылела донельзя?

Заговорить с ней или дать ей свыкнуться со всем тем, что станет теперь ее жизнью?

Неожиданно раздался стук в дверь.

Кто бы это мог быть? Мы никого не ждали.

Я отворил дверь: передо мной стоял незнакомый человек, весь какой-то просветленный, с увлажненными глазами и щемяще-счастливой улыбкой, словно он сбежал с собственных похорон. Умиленность его не выдавала большого ума, но и я был не лучше: очумело глядел на его лицо, озаренное счастьем, которое мне было так же неведомо, как и он сам.

Он сказал, что ищет меня и хотел бы только повидаться со мной. Зовут его Ферхад, он близкий родственник моей матери. Неудивительно, что я его не знаю. Двадцать лет назад, во время бунта братьев Моричей и Сари-Мурата, он бежал в Валево, а сейчас вот вернулся.

Я совершенно не помнил об этом своем родиче, а ведь дома у нас я слышал о нем, но забыл все: и почему он бежал, и на чьей стороне был — братьев Моричей или городских лабазников. Тем не менее мне было приятно, что отыскалась хоть одна родная душа, он точно из могилы встал и пришел как раз в ту минуту, когда мы горевали, что у нас нет близких.

Я предложил ему сесть, он поздоровался со снохой — хороша-то как,— подарок, говорит, не купил, поздно узнал о свадьбе и поспешил поскорее увидеть нас, а подарок принесет завтра. Он говорил, говорил, потом вдруг замолчал, озаренный радостью, взволнованный невиданным счастьем, совершенно мне непонятным, а я про себя не переставал удивляться происходящему. Ведь только двадцать лет миновало, а все забыто: и братья Моричи, и Сари-Мурат, и их бесчинства, и убитые люди. Даже народу память изменила — люди пели грустную песню о том, как повесили двоих братьев, будто это были герои, а не беспощадные насильники. И возможно, как раз эта песня, в которой народ славил тех, кто героями не был, это забвение, как будто с тех пор прошли столетия, и вернули моего родича в Сараево. Да еще тоска по родному городу. О нем он говорил со слезами на глазах. Он не мог спать, не мог есть, ему казалось, что он умрет без него, часами он сидел один-одинешенек и мысленно бродил по родному городу, от дома к дому, трепеща, как бы видение не растаяло, словно призрак. Сотни, тысячи раз проходил он знакомыми улочками, думая о том, что нет для человека ничего дороже и важнее родины. А теперь он бродил, бродил без устали по всамделишному городу, обходил знакомые места — ведь они еще красивее, чем он их представлял себе там, в далеком Валеве, и завтра снова пойдет, и чувство у него такое, что никогда ему теперь не утолить этого голода любви.