Избранное - Меша Селимович

Между тем в преддверии завтрашнего празднества я начал уламывать собственную совесть. Унижаться я ни перед кем не собираюсь, однако, если подвернется случай, глупо было бы им не воспользоваться. Я понятия не имел, каким образом это могло бы произойти, и предоставлял судьбе позаботиться о моей удаче. Если случай не подвернется, я останусь в прежнем своем положении, что тоже неплохо. Я даже надеялся, что меня никто не заметит и я снова вернусь в привычную колею. И как, о чем я буду говорить с этими людьми? После Хотина я умел только глядеть на воду, слушать воробьев и писать прошения беднякам и неудачникам. Слов, а особенно умных и обходительных, у меня ни для кого не было. Кроме Тияны, с которой я вел по ночам тихие, нескончаемые разговоры. Утром я не смог бы их повторить — они были плодом ночи, нашей с ней ночи, и настолько вытекали из нашей близости, что даже утренний свет набрасывал на них сладостную пелену забвения и они исчезали в глубинах памяти до следующей ночи, когда снова выбивались на поверхность наподобие мощного подземного потока.

А что я скажу им?

Вечером я сидел с Тияной в нашей каморке, одной-единственной, не считая прихожей и прочих помещений, куда мне не войти, если я чуть растолстею, что, правда, вряд ли мне угрожает. У этого нашего жилища несколько достоинств и множество недостатков. Она дешевая, мы в ней одни, внизу, под нами, пекарня, и поэтому зимой у нас всегда тепло, по утрам нас будит запах теплого хлеба. Правда, летом тяжело: и солнце печет, и раскаленная печь поддает жару, и тараканы бегают, как будто нас и нет. Хорошим сторонам нашего жилища мы радовались, зной и духоту терпели, открывая окна и двери и устраивая сквозняки. Тараканов выводили травами, которые Тияна покупала на Башчаршии. Я бы на эту пакость и внимания не обратил, если бы они не наводили ужас на Тияну, особенно ночью, когда они бегали по полу и постели. Иной раз я просыпался и видел: жена сидит в постели, обхватив руками колени.

— Что с тобой?

— Ничего.

— Болит что-нибудь?

— Нет. Спи.

— Чудная ты сегодня!

— Счастливая я сегодня!

Я удовлетворялся этим объяснением, так как мне хотелось спать, но на другое утро спрашивал себя: разве счастье тоже не дает спать?

Мне в этом нашем пекле было лучше, чем под Хотином, ей хуже, чем в родном доме. Только она не признавалась — щадила меня. Мы не вели умных разговоров, я этого не люблю, по мне, главное — понимать друг друга, а нам это удавалось без всякого труда. За исключением тех случаев, когда мы вдруг ссорились из-за какого-нибудь пустяка, из-за какой-нибудь глупости, какой-нибудь ерунды, о которой потом не могли и вспомнить.

Я сказал Тияне, что завтра вечером иду в гости к хаджи Духотине, не скрыл от нее и того, что вначале отказался, а потом согласился, чтоб не обидеть Моллу Ибрагима.

— А почему не пойти? Встретишься с людьми, поговоришь. Что в этом плохого? Вернешься поздно?

Лгать она не умела. В жизни не видал человека, который был бы настолько не способен скрывать свои мысли. Выдавал голос, выражение лица, даже если она молчала.

Слишком легко она согласилась. Еще и уговаривает. Почему?

— Ты недовольна, что я иду? — спросил я.

Она улыбнулась:

— Недовольна. Я всегда недовольна, когда ты уходишь от меня.

— И когда я на службу ухожу — тоже?

— Конечно.

Тут и я засмеялся. Вот глупая!

— Кто так живет?

— Я бы хотела так жить.

— Хорошо, хочешь, я не пойду?

— Нет. Непременно иди. А то потом будешь думать, что упустил что-то.

— А зачем тогда сердишься?

— Я не сержусь.— И добавила, словно оправдываясь: — Не по себе мне что-то, боязно. Верно, из-за беременности.

Эта маленькая уловка, которой она смягчала свое недовольство, устраняя мое, направила мои мысли к третьему существу, незримо живущему с нами, которое уже несколько месяцев держит нас в напряжении, вмешивается в нашу жизнь, заставляет примерять к нему все наши желания и поступки.

Ради него и ради нее я должен выбраться из этой каморки. Ради него и ради нее я отправлюсь в эти чертовы гости. И буду умным и буду хитрым.

Я положил руку на живот Тияны и молча, пальцами, стал слушать.

На улице стихали голоса, внизу под нами в печь бросали поленья, тараканы мирно сидели в своих норах, поджидая, когда мы потушим свечу. А я держал ладонь на напряженной округлости живота, на защищенном тельце маленького человека, который уже жил в самом надежном и удобном из всех убежищ. Мне хотелось сказать что-нибудь хорошее этой женщине, хрупкое тело которой изуродовал этот неведомый головастик, хотелось хорошо думать об этом милом головастике, который станет тем, кем не сумел стать я. Хотел и не мог.

Нас трое, в целом мире нас только трое: мои пальцы, ее тело и его ровный пульс, связанные безостановочным током крови. Не важно, что происходит в мире, не важно, что будет завтра, важно это блаженное бездумное мгновенье. Выгонит ли меня из дому этот третий, как выгнал сын больного Мустафу Пуховаца? Или мы будем гордиться друг другом? Или, как большинство, терпеть друг друга? Сейчас это не имеет значения.

Еще будут тысячи счастливых минут, но эта больше не повторится. Тысячи людей будут любить, как мы, однако наша любовь не повторится. Никогда: она единственная и неповторимая.

Впервые я узнал, что такое счастье, ощутил его, увидел, вдохнул.

Мы трое — целый мир и целая вселенная. Никого, кроме нас, нет.

И есть счастье. Смогу ли я его удержать?

Нежность горячей волной захлестнула берега моей души, я хотел сказать «любимая», но Тияна спала, улыбаясь во сне.

— Спи и ты,— сказал я третьему и погасил свечу. Тараканы наверняка с нетерпением ждали, когда же я пущу их в комнату. Может, они опаздывали к какому-нибудь своему обряду.

Весенняя ночь, светит луна. А я не могу заснуть от счастья, причины которого я не пытался найти. И не удивлялся этому.

Да разве могло быть по-другому?

4. Вражеская земля

Никто не может обрушить на голову человека столько бед, сколько он обрушивает на себя сам.

Зачем мне понадобилось идти на этот званый вечер, на котором я буду не я или буду таким, каким я не хотел бы, чтоб меня видели,— глупым, нескладным, скучным, никаким. Совсем не обязательно это знать всем, хватит того, что это знают дома.

Я понятия не имел, когда принято приходить. Прийти поздно, одним из последних, неудобно. Придешь рано, скажут — спешишь опередить других. Куда ни кинь, все клин.

— Не опоздаем? — спросил я Моллу Ибрагима, который шел рядом со мной; не знаю, к счастью или к несчастью, потому что, будь я один, я повернул бы обратно.— Не опоздаем? А слишком рано не придем?

— Подождем, когда народ начнет выходить из мечети, тогда и тронемся с божьей помощью.

— Зря я пошел.

— Ты, главное, держись меня!

На освещенном фонарем углу улицы, где живет хаджи Духотина, стоял с протянутой рукой старый знаменосец Мухарем.

Сгорая от стыда, я дал ему мелочь. Стыдно было давать милостыню, стыдно было идти в дом хаджи Духотины. Его место там, а не мое. Да притом самое почетное!

— Ужасно, что такой человек просит милостыню,— мрачно сказал я.

— Он назло просит, мстит за то, что его забыли. Потому и угол этот выбрал — у всех на виду.

— Все равно стыдно.

— Не ты же виноват.

Да, я не виноват, но все равно стыдно. «Прости, старый упрямец,— думал я про себя.— Тебя гложет обида, меня — нужда. Ты хочешь, чтоб тебе было еще хуже, я хочу, чтоб мне было лучше. Ты не можешь поступить, как я, я не могу — как ты. Но, кажется, одно другого не лучше».

Мы прятались в темной улочке, как дети, выжидали время как дураки. Мне стало смешно и противно. Вот так званые гости!

Я на чем свет стоит костил и ветеранов войны, и себя, болвана, буду теперь кривляться как обезьяна среди этих мумий, деланно улыбаться, а в душе дрожать от страха, а мог бы сидеть сейчас дома, с женой, и быть кем хочу и каким хочу. Лучший способ испортить себе жизнь — заняться ее устройством, не имея представления ни о том, как за это взяться и для чего, ни о том, станет ли она от этого лучше или хуже, особенно когда лишишься покоя.

— Выходят,— шепнул Молла Ибрагим, словно объявляя начало битвы.— Пошли! А что до жены, то это просто. Жена подождет. Они — нет. А без них далеко не уйдешь.

Когда мы проходили в дом старого хаджи Духотины мимо слуг со свечами и фонарями, Молла Ибрагим шепнул мне:

— Не бросай меня!

Я глянул на него с удивлением: я-то надеялся на его поддержку, а он от меня ждет помощи!

— Боишься?

— Есть немного.

— А тогда зачем идем? Давай повернем назад!

— Теперь уже поздно.

— Ну раз поздно, пошли их всех к дьяволу. Не робей, считай, что мы на вражеской земле!

— Какая вражеская земля, побойся бога! — завопил он.