Избранное - Меша Селимович

В окно его не было видно. Но из задней комнатенки доносились голоса: низкий, подкашливающий — Махмуда и тонкие — ребячьи. Чему он их учит? Что-то знакомое. Господи боже, так ведь это же арабский, исковерканный, изуродованный, засоренный турецкими, персидскими и греческими словами и сдобренный нашей смачной руганью. Что он делает? Я с ужасом слушал эту невероятную мешанину, этот безымянный язык, который сам по себе мог многое рассказать о путях-дорогах, пройденных этим изгнанником, и о его бесчисленных занятиях, но детям такой язык был ни к чему. Только полный сумбур породит в невинных детских головенках.

И пока я раздумывал, окликнуть ли Махмуда, или идти дальше, он кончил мучить и себя, и меня, и детей, выпустив их из темницы своего невежества и их неведения. Дети вышли обалдевшие, чуть не спотыкаясь под бременем вздора, взбаламутившего их умы.

— Наверняка они или себя считают круглыми идиотами, или науку — недоступной,— пошутил я, глядя им вслед.

— И то и другое верно,— ответил рассудительно Махмуд.

Я рассмеялся:

— Слышал я, как ты их учишь.

— И что тебя так насмешило?

— Так ведь ты не знаешь арабского!

— Конечно, не знаю. Откуда мне его знать?

— А зачем головы им морочишь?

Он вытянул перед собой руки, пальцы его дрожали.

— Ремесленничать больше не могу, ничего другого не умею. Продаю чужие побрякушки и учу детей. Я мало знаю, они мало платят, так что никто не в обиде. Разве они что-нибудь теряют? Ровно ничего. Научатся в медресе, если понадобится. А я живу на это, на хлеб зарабатываю.

— А как поймут, что ты ничего не знаешь? Шила в мешке не утаишь.

Он пожал плечами: еще какое-нибудь дельце подвернется. Вроде фальшивых медяков.

Я глядел в его морщинистое лицо бродяги, в хитрые и в то же время невинные глаза мошенника с богатым воображением и не мог удержаться от улыбки. Мальчишками мы затаив дыхание слушали рассказы о его фальшивых деньгах, о том, как его били палками, об изгнании его в далекие, неведомые страны, а теперь передо мной стоял старик с дрожащими руками, теми самыми, которые ковали серебряную проволоку и делали фальшивые деньги. Жизнь изломала его, здоровье было подорвано, а жить все равно надо.

— Я помогу тебе,— сказал я без долгих размышлений.— Я немного знаю арабский.

— Найди себе других детей. Зачем у меня отнимать?

— Я тебе даром помогу.

Он удивился, не понимая, то ли защищать свои права, то ли жалеть меня:

— Слушай, парень, если ты ничего плохого не замышляешь, значит, тебя бог обидел.

— Ладно, обидел так обидел, но таить я ничего не таю. И мне польза будет. Вспомню, что знал когда-то.

— А если я тебе наврал про болезнь, если я их учу, чтоб было на что выпить?

— Все равно. Вреда никому не будет.

Он еще сопротивлялся:

— А зачем ты подслушивал?

— Случайно. Хотел купить что-нибудь для жены.

— Из этих безделушек? Видишь, а я тебя уже и не спрашиваю, отвык. Заходи, посмотри.

Дрожащими руками он вытаскивал из ящичков и показывал мне дешевенькие украшения.

— Хочешь это?.. А за учение, коли не шутишь, я тебе буду платить, немного, конечно, только чтоб не совсем даром. Эти не будут ходить, а такое случается, я найду других, теперь-то это легко, можно и из медресе настоящих школяров позвать, вот только комнатенка мала… Возьми-ка поясок и эту цепочку, не понравится жене — поищем что-нибудь еще… Завтра, что ли, и начнешь, впрочем, начинай, когда хочешь, мне все равно. Ну а если ты шутки шутил — не придешь, и конец… За вещички лучше сейчас заплати, а то вдруг передумаешь и не придешь.

Было смешно слушать его сбивчивую речь, в которой звучали настороженность, неверие, удивление, что кто-то предлагает ему помощь, надежды, открывающиеся перед ним, сомнения, как бы глупый человек не одумался и не взял свои слова обратно. Он мог считать меня и глупцом и добряком, мог считать, что я его дурачу или преследую какие-то свои тайные цели, но он предпочел положиться на господа бога, ведь сам-то он ровно ничего не терял, даже если я и передумаю. Останется при своем, и только.

На другой день я учил детей арабскому языку, утешая их, что тьма в их головах постепенно рассеется и ее вытеснит свет. Смотрели они на меня с недоверием, а Махмуд сидел тут же, кивал головой, как настоящий мудериз, одобрительно отмечая мои знания и недовольно морщась, когда дети проявляли незнание, хотя сам знал не больше. Он уже ничему не удивлялся и не поминал о плате: счел, видно, что мое безрассудство — это, мол, мое личное дело, и потому не собирался предлагать мне то, чего я не просил. Он взял на себя заботу находить учеников, обогревать комнату мангалом, когда было холодно, собирать деньги за уроки и везде, где только можно, восхвалять мою небывалую ученость, мне же в своем предприятии предоставил второстепенную роль — учить детей.

Пить, конечно, пил, это он не лгал, но почти незаметно. На него лишь находило блаженное настроение, и он был так весел и приятен, что я предпочитал видеть его под мухой. Даже руки у него дрожали меньше, из чего я заключил, что дело здесь не в болезни, а в пьянстве. После уроков он вел меня в Идризову кофейню и за труды угощал меня кофе, а себя ракией.

— Вот мой ученый,— гордо представлял он меня знакомым.

Это неожиданное для себя занятие он придумал не только ради заработка. Мне кажется, гораздо больше им руководила жажда необычного.

С восторгом и завистью рассказывал он, например, о женщине из какого-то городка, которая родилась без рук и вязала и выполняла прочие домашние надобности ногами. Родственники показывали ее на ярмарках и зарабатывали хорошие деньги. Или о торговце Хасане, который привез из Египта двух необыкновенных баранов и нажил на них целое состояние, так как все хотели их видеть.

Все заурядное, обычное казалось ему скучным, недостойным внимания — мелким, неинтересным, нудным, зря отнимающим у человека время. А на что ему было нужно время, я так и не мог понять.

Уж не был ли и я в его глазах вроде той женщины, что прядет шерсть ногами, или вроде того страуса из заморских стран?

Однажды в веселую минуту я сказал ему об этом.

Он оскорбился:

— Как ты можешь такое говорить? Кто кого просил: я тебя или ты меня? Ты сказал: и мне будет польза, дескать, вспомню, что знал когда-то. И я пошел тебе навстречу, помог, дал тебе лавку, дал учеников. Что ты нашел тут странного, необычного? Конечно, ты сейчас скажешь: «Я знаю арабский, а ты не знаешь». Подумаешь, невидаль! Все равно ослами останутся и с твоим знанием, и с моим незнанием. А что касается страуса и безрукой женщины, я тебя хорошо понял. Стало быть, использую тебя, да? А разве я не хотел тебе платить? Ты же сам отказался. Я и сейчас готов платить. Хочешь, все отдам. Вот только несправедливости я не терплю. И давай начистоту: можешь ли ты без меня обойтись, я еще не знаю, но я без тебя — наверняка.

А назавтра, в урочное время, он медленно прохаживался перед писарской Моллы Ибрагима и встретил меня заискивающими словами:

— Боялся, как бы ты не опоздал. Жалко — дети будут ждать.

Жене я сказал, что помогаю одному бедолаге, который все делает невпопад, да и с детьми приятно иметь дело, особенно с тех пор, как я узнал, что она беременна, и мы стали ждать милое неведомое существо, которое будет расти между нами, как между двумя дубами, под нашей защитой и опекой и не пойдет ни под какой Хотин и не будет учить арабский у Махмуда Неретляка. Я научу его складывать стихи и еще научу ненавидеть войну.

Тияна слушала меня растроганная, со слезами на глазах, которые становились все глубже и красивее. Женщина всегда предпочитает глупое, но нежное слово — умному, да грубому.

Молле Ибрагиму я сказал правду: решил, мол, вспомнить то, что когда-то учил, может, снова понадобится.

— А почему денег не берешь?

— Да он так мало получает, что смешно было бы их делить.

— Двойную глупость делаешь,— взялся он поучать меня.— Завел дружбу с человеком, которого никто не уважает. Кто после этого станет тебя уважать? И денег не берешь, хотя работаешь на совесть. Как же люди станут ценить твои знания? Будут считать, что ты ничего не знаешь. А что хочешь вспомнить забытое — это хорошо. Пока чего-нибудь не добьешься. Потом снова забудешь. Другой и без знаний всего добьется. А ты нет, тебе нужно знать. Хитрости в тебе нет.

— Разве хитрость может заменить знание?

— Искушенный человек спросил бы иначе: разве знание может заменить хитрость?

— Хитрить недостойно человека.

— Не всегда. Иной раз хитрость необходима. Как пальто зимой. Кое-кто зовет ее мудростью.

— Что бы ты прежде всего посоветовал человеку, которому желаешь добра?

— Не выделяться своими мыслями. Такого человека уберут раньше, чем он что-либо успеет сделать.

— Картинки в нашем окне тоже чтоб не выделяться?