Риббентроп. Дипломат от фюрера - Василий Элинархович Молодяков

необходимо, и предоставить Рейху базы в Марокко и на Канарах. Франко ссылался на внутриполитическую нестабильность и полное расстройство экономики, включая транспортную сеть, в чем Гитлера убедили сообщения главы Абвера адмирала Канариса. Канарис, служивший там в годы Первой мировой войны и бывший давним знакомцем Франко, по приказу фюрера несколько раз ездил за Пиренеи для изучения ситуации и представил ее в самом черном цвете, для пущей важности сославшись на авторитет посла Шторера, своего старого приятеля. «Без иностранной помощи Испания может вести только очень короткую войну» — таков был итог его доклада от 10 августа, пересланного Риббентропу.

Гитлер не знал, о чем Канарис на самом деле говорил с каудильо и его генералами, иначе адмирала наверняка повесили бы на четыре с половиной года раньше. Шеф Абвера сказал, что вторжения в Англию не будет, но предостерег от любых акций против Гибралтара, посоветовал испанцам просить у немцев те орудия, которые уже перестали выпускать, а главное — рекомендовал Франко и Суньеру ни при каких условиях не соглашаться на вступление в войну и максимально преувеличить тяжесть положения страны. Каудильо и его министр разыграли партию в соответствии с предложениями Канариса, который по возвращении в Берлин доложил, что так и не смог убедить «этих упрямых испанцев»{34}.

Гитлер упомянул о долге в 400 миллионов рейхсмарок, о котором не напоминал Франко до окончания гражданской войны, но который тот после победы обязан заплатить «как честный человек» (последние слова вычеркнуты из официальной записи). С нарастающим раздражением он повторил, что испанцы обещают абстрактную дружбу в обмен на удовлетворение территориальных притязаний, которые окончательно оттолкнут Францию от «оси» и сделают ее колонии в Северной Африке легкой добычей англичан. Желая успокоить дуче, он заметил, что о восстановлении прежней мощи и престижа Франции не может быть и речи, но с Франко придется поговорить начистоту и всерьез. Муссолини кивал и соглашался, отпуская антибольшевистские реплики. По свидетельству Чиано, он редко видел тестя в столь приподнятом настроении{35}.

Гитлер и Риббентроп встретились с Франко и Суньером 23 октября 1940 года в городке Хендайе на французско-испанской границе. Момент истины состоялся. Похожий на араба, Франциско Франко мягким, мелодичным голосом, «как у муэдзина, сзывающего правоверных на молитву» (сравнение принадлежит Шмидту), рассыпался в комплиментах Гитлеру, благодарил «за все, что Германия уже сделала для его страны», уверял, что «Испания в будущем еще теснее свяжет себя с рейхом, поскольку исторически между Испанией и Германией существовали лишь соединяющие, а не разделяющие силы», и заявил, что его страна «будет охотно сражаться на стороне Германии», но «фюреру хорошо известны трудности, которые ей предстоит преодолеть».

Чем более медоточив был Франко, тем сильнее раздражался его собеседник. Наконец каудильо заявил, что готов присоединиться к Тройственному пакту, но с сохранением этого решения в секрете до вступления Испании в войну (дату которого так и отказался назвать) и при условии удовлетворения всех его требований. Гитлер говорил в основном о непобедимости рейха, предоставив вести неприятный разговор с Суньером Риббентропу. Тот потребовал подписать протокол о присоединении Испании к «оборонительному» Тройственному и «наступательному» Стальному пакту и о вступлении в войну против Англии на условиях возвращения Гибралтара и передела колоний в Африке после окончания войны и заключения мирных договоров.

Суньер проявил максимум неуступчивости, затевая споры едва ли не по каждому пункту, и рейхсминистр отправил его домой, как строгий учитель нерадивого ученика со словами: «Текст должен быть здесь завтра в восемь утра. Я уезжаю, потому что мы встречаемся с маршалом Петеном». Утром Суньер не появился, прислав вместо себя посла в Берлине Эугенио Эспиносу-де-лос-Монтероса с новым проектом протокола — категоричным в области требований и расплывчатым в части обязательств. Документ был сразу же возвращен гонцу. Эспиноса, говоривший по-немецки с мягким венским акцентом, сказал, что передаст текст каудильо и сообщит о его решении. Называя Франко «неблагодарным трусом», а его министра «иезуитской свиньей», Гитлер и Риббентроп отправились в путь{36}.

«Ни предпочтение, ни чувство благодарности, ни даже открывающиеся возможности не весили столько, чтобы подвигнуть Испанию к вступлению в войну на той или другой стороне. […] Испания смогла, несмотря на симпатию и долг признательности, на традиционную верность обязательствам и страх перед коммунизмом, удержаться от наступательного союза с „осью“. Но что было для нее невозможно, так это вступить в войну против „оси“», — оправдывался Суньер в мемуарах, в которых встреча в Хендайе вообще не упомянута — говорят, в силу запрета со стороны Франко{37}.

Восемнадцатого ноября испанский министр приехал в Оберзальцберг, куда его пригласил Гитлер для обсуждения неназванного «вопроса исключительной важности». Суньер догадался, о чем пойдет речь, но изобразил растерянность, когда фюрер заявил о необходимости скорейшей оккупации Гибралтара и Марокко силами вермахта. Со времени предыдущего свидания ситуация изменилась: кампания Муссолини против Греции, предпринятая без консультации с Берлином и вопреки советам собственных генералов, в первые же дни обернулась поражением и осложнила общее положение стран «оси», за что Чиано как один из инициаторов этой войны в тот же день получил взбучку от фюрера. Гитлер и Риббентроп пытались втолковать Суньеру, что чем раньше его страна вступит в войну, тем скорее та закончится и тем меньше будут жертвы и потери, а ссылку на внутреннюю нестабильность отвели утверждением, что именно внешний фактор сплотит народ{38}.

Но и эта стрела пролетела мимо цели. Последнюю точку поставил декабрьский приезд Канариса в Мадрид. Услышав, что на 10 января 1941 года запланирован ввод вермахта на территорию Испании для оккупации Гибралтара, каудильо встал на дыбы. Операцию пришлось отменить. Кстати, Хессе, со слов Риббентропа, утверждал, что Гитлер сделал это не из-за сопротивления Франко, а из-за нежелания наносить англичанам удар, которого они бы никогда не простили{39}.

4

Рандеву Гитлера и Франко в Хендайе, считающееся одним из поворотных пунктов войны, было обрамлено двумя не менее важными событиями: встречами во французском городке Монтуар, вблизи Тура, с вице-премьером Лавалем (22 октября) и главой Французского государства Петеном (24 октября). Помимо официальных записей в нашем распоряжении есть свидетельства Лаваля, Абеца и де Бринона — знакомые всё лица!{40}

Риббентроп ограничил свой рассказ несколькими строками, но не забыл с горечью добавить: «Почетное обращение с побежденным маршалом Петеном в Монтуаре резко контрастирует с тем обращением, которому подверглось побежденное германское правительство со стороны Нюрнбергского суда, в котором участвовала и Франция»{41}.

Французский вариант принципиально отличался от испанского. Каудильо был победителем и хозяином в собственной стране; правительство Петена, по словам Гитлера, «находилось в прискорбном положении, вынужденное покончить с войной, за которую не несет ответственности, но в