Риббентроп. Дипломат от фюрера - Василий Элинархович Молодяков

оговорку: «В беседе я ограничился инструкциями, телеграфированными в Москву 25 сентября. Вместо того чтобы называть Америку в качестве державы, против которой пакт направлен, я использовал более общие определения, сказав, что предупреждение адресовано демократическим странам»{22}. Впрочем, в день подписания заведующий отделом печати МИДа Пауль Отто Шмидт на пресс-конференции в Берлине прямо заявил, что «пакт является предупреждением тем поджигателям войны, которые имеются в США»{23}.

Молотов «выслушал сообщение очень внимательно» и поблагодарил поверенного. Однако советская запись показывает, что нарком был недоволен. Он несколько раз повторил, что «если бы Советский Союз заключил подобный договор, то Советское правительство проинформировало бы об этом Германское правительство», и «выразил пожелание ознакомиться с текстом самого договора и дополнительными секретными статьями его, если таковые имеются». «Желательно предварительно ознакомиться с текстом договора, — добавил он, — так как при этом возможно еще внести свои поправки»{24}. Последнее в планы рейха не входило, хотя, как видно из истории токийских переговоров, причиной запоздалого информирования союзника (Молотов выстраивал беседу с Типпельскирхом как с представителем союзной страны) был не злой умысел, а бесконечные проволочки, ставившие под сомнение успех всего предприятия. Об этом в Москве тоже знали. «Зорге работал не покладая рук: он был в гуще событий, непрерывно общался с Оттом, Штамером, военными атташе, получал сведения от них и от Одзаки [Ходзуми. — В. М.], обрабатывал их, зашифровывал и передавал [Максу. — В. М.] Клаузену для отправки — иногда через день, иногда ежедневно, а порой дважды в день»{25}.

Осень 1940 года стала смотром потенциальных союзников Третьего рейха. В глобальном масштабе Риббентроп вынашивал план континентального блока Германия — Италия — Япония — СССР, в региональном — европейского союза Германия — Италия — Франция — Испания. Второй план был более утопическим при отсутствии мирного договора с Францией и наличии территориальных претензий к ней у Италии и Испании. Франция потерпела сокрушительное поражение, Третья республика рухнула, а на ее обломках, в неоккупированной зоне, возводилось авторитарное Французское государство во главе с маршалом Петеном, который, несмотря на почтенный возраст (84 года), взялся руководить страной в критической ситуации.

Муссолини и Франко исходили из принципа «горе побежденным», хотя не внесли в победу никакого вклада: первый руководствовался старым антагонизмом, второй не мог простить поддержки республиканцев. Гитлер в принципе был согласен удовлетворить амбиции дуче и каудильо за счет французов, но ему не нравилось их желание приступить к трапезе, не поучаствовав в ее приготовлении. Кроме того, слишком жесткие меры могли сплотить Францию, сохранившую контроль над военно-морским флотом и североафриканскими владениями. Поэтому Гитлер поддержал Риббентропа, который считал ее не только важной частью «новой Европы», но даже потенциальным союзником Германии.

Шестнадцатого сентября в Берлин прибыл испанский министр внутренних дел Рамон Серрано Суньер. Адвокат по профессии, бывший депутат республиканского парламента от националистической оппозиции, католик и антикоммунист, потерявший в гражданскую войну двух братьев, Суньер, несмотря на молодость (ему еще не было сорока), был не просто министром и лидером партии власти Испанская Фаланга, но доверенным лицом Франко, которому приходился деверем. Мастер политической интриги, обладавший острым холодным умом, он был в то же время горячим патриотом своей страны, болезненно относившимся ко всему, что касалось ее суверенитета или международного престижа. У него сложились дружеские отношения с Чиано, но с Риббентропом гость общего языка не нашел. Нельзя сказать, что Гитлер и Риббентроп приняли его как вассала — прием был пышный и торжественный. Но подлаживаться под него они сочли излишним.

Вскоре после войны Суньер вспоминал: «Риббентроп — я пишу это для истории и со всем почтением, которое испытываю к трагедии его смерти, — с самого начала произвел на меня впечатление, которое позже не изменилось ни на йоту. Он показался мне малосимпатичным, как, думаю, и всем политикам, кому приходилось иметь с ним дело. Несмотря на приятный облик, он не был ни элегантным, ни замечательным; он постоянно раздувался от возбуждения, и это мешало видеть в нем ум или человечность. В его личности присутствовало нечто, что могло походить на твердость, невозмутимость или замкнутость дипломата, сознательно придавшего себе такой вид. Трудно было найти в нем черту, которая позволила бы установить с ним искренние отношения. Лично я ни при каких условиях и несмотря на его неизменную учтивость, так и не смог ее обнаружить. Все наталкивалось на тщеславие, которое он демонстрировал. […] Я никогда не мог объяснить себе политическую фортуну этого человека».

Собственная «политическая фортуна» вопросов у Суньера не вызывала. В сфере традиционной дипломатии дон Рамон (вскоре назначенный министром иностранных дел) превосходил Риббентропа: внимательно слушал, мало говорил, отвечал уклончиво и деликатно. Однако уже первая беседа показала, что диалог будет трудным. Гитлер и Риббентроп хотели добиться от Испании вступления в войну против Англии с последующим занятием Гибралтара и Танжера, что закрыло бы противнику вход в Средиземное море и выход из него. На реальную военную помощь Испании они не рассчитывали, понимая, что страна не оправилась после разрушительной гражданской войны.

Франко и Суньер, находившиеся под впечатлением не только побед вермахта, но и осторожной тактики Муссолини, стремились получить как можно больше, давая взамен как можно меньше. Демонстрируя лояльность рейху, они не решались на открытую конфронтацию с Лондоном; заявляя о готовности поддержать военные усилия «оси», они выставили Германии длинный перечень того, что им необходимо, причем немедленно. Перспектива возвращения Гибралтара, конечно же, льстила их амбициям, но они заявляли, что национальная гордость не позволит терпеть иностранных солдат на испанской земле — ни английских, ни германских. Суньера раздражал пропагандистский тон Риббентропа и особенно его вопросы. «Он напрямик спросил меня, какого числа, по моему мнению, Испания может вступить [в войну. — В. М.]. Я снова говорил ему о нашей дружбе, о ее мотивах, о наших надеждах, о наших обетах, равно как и о нашем плачевном экономическом положении». Как будто издевался…

Риббентропу достался крепкий орешек. Слушать его рассуждения Суньер не собирался, но и наш герой не привык молчать. Заявил, что «обязан на политическом поприще делать все, дабы максимально облегчить войну для германских солдат. Поэтому Германия приветствует каждого нового союзника и будет счастлива, если Испания тоже вступит в войну». Относительно притязаний на Марокко и Гибралтар заметил, что вопрос требует тщательного изучения. Отвечая на просьбы о поставках зерна и бензина, обратил внимание на то, что «в нынешней военной ситуации нет необходимости масштабных передвижений войск в Испании», но Суньер сразу же сослался на возможность высадки англичан на северо-западном атлантическом побережье Испании, где сохранялось влияние коммунистов, а также на неопределенность позиции французской армии в Марокко.

Рейхсминистр поинтересовался, как