Пикассо. Иностранец. Жизнь во Франции, 1900–1973 - Анни Коэн-Солаль

стороны, у него уже был статус звезды, а с другой – он жил затворником и вел довольно ограниченную жизнь, практически не путешествуя и все свое время посвящая работе»{619}, – вспоминал внук художника Бернар Руис Пикассо.

В 2017 году я попала на выставку «Пикассо, 1932. Эротический год», раскрывающую в картинах, документах, письмах, рисунках и фотографиях хронологию жизни и творчества Пикассо в течение одного года. Я была поражена тем, насколько продуктивным и насыщенным был тот период жизни художника и как много самых разных эстетических пластов он успел затронуть в своих работах, таких, например, как «Распятие» (Crucifixion), которое через пять лет привело его к знаменитой «Гернике». Посетители выставки получили возможность совершить своеобразное путешествие по двенадцати месяцам, в течение которых Пикассо окончательно закрепил за собой статус титана искусства XX века. Здесь можно было увидеть скрытую сторону его двойной жизни, вынуждавшей разрываться между эротической одержимостью Марией-Терезой Вальтер, образ которой присутствовал на ста одиннадцати картинах, созданных в тот год, и необходимостью соблюдать католические традиции – праздновать причастие сына Пауло и оказывать гостеприимство матери, специально приехавшей из Барселоны ради этого события. Публика смогла оценить не только смелые работы Пикассо и фотоматериалы о его разнообразных дружеских и коммерческих связях с людьми, которые так или иначе помогали ему продвигать его творчество в мир (с Элюаром, Зервосом, Терьядом, Розенбергом, Канвейлером, Брассаем, Лейрисом и другими), но и такие прозаичные элементы повседневной жизни художника, как квитанции из отелей и мясной лавки, рекламные проспекты роскошных автомобилей и заметки о его первой ретроспективной выставке 1932 года в галерее Жоржа Пети.

«Первая ретроспектива засвидетельствовала важный момент его жизни, когда Пикассо окончательно утвердился в статусе гениального современного художника и “продемонстрировал полную силу своего творческого воображения”»{620}. Это было масштабное общественное событие, на которое собрались коллекционеры со всего мира, а Пикассо выступил в роли единственного куратора. Благодаря той выставке в 1932 году он быстро наладил новые связи с арт-дилерами из Соединенных Штатов{621}, после чего цены на его картины стали стремительно расти. Для примера: стоимость картин Матисса в то время оставалась на старом уровне, тогда как цены на творчество Пикассо возросли в четыре раза{622}, что наглядно демонстрировало его значительный отрыв от соперника.

Организацию ретроспективной выставки 1932 года Пикассо полностью взял в свои руки и по количеству представленных на ней работ значительно превзошел Матисса, ретроспектива картин которого проходила в той же галерее годом раньше. Один критик, писавший о том, как шла подготовка экспозиции 1932 года, вспоминал: «Войдя в галерею, я столкнулся с Пикассо, который приказывал группе уставших рабочих развешивать, снимать и менять местами картины. Было очевидно, что всем этим они занимаются уже больше недели и им никак не удается удовлетворить высокие требования мастера»{623}. Пикассо был полон решимости представить на этой выставке свои работы как органичное целое, объединив их тематически, а не хронологически, чтобы зрители могли полностью проникнуться силой его гения. Таким образом, свои биоморфные фигуры 1920-х годов он разместил по соседству с картинами «Девушка с корзиной цветов» (Girl with a Basket of Flowers) «розового» периода и «Мать и дитя» (Mother and Child) периода неоклассицизма; кубистического «Арлекина» (Harlequin) 1915 года – с картиной «розового» периода «Мальчик, ведущий лошадь» (Boy Leading a Horse); а написанных в 1906 году в Госоле «Подростков» (Teenagers) поместил рядом с «Поцелуем» (The Kiss) периода Марии-Терезы.

В 2017 году Музей Пикассо на экспозиции «Пикассо, 1932. Эротический год» реконструировал ту ретроспективу, и результаты были впечатляющими. Посетители увидели будни художника во всей их полноте. Хотя для целостной картины все же недоставало одного существенного элемента: документальных свидетельств о том, как в 1930-е годы Пикассо воспринимался французской полицией. Без них вся двусмысленность и запутанность ситуации, в которой он находился, раскрывалась недостаточно.

В июле 1932 года, когда пресса активно писала об успехе Пикассо, внимание к художнику со стороны французских властей усилилось, как когда-то в 1901 году после его выставки в галерее Воллара. Приведенная ниже переписка между помощником министра иностранных дел и префектом парижской полиции дает хорошее представление о том, что происходило в 1932 году за спиной художника.

«Прошу предоставить нашему департаменту информацию о национальности господина Пабло Пикассо, художника, проживающего в Париже по адресу: улица Ла Боэти, дом 28», – писал чиновник из министерства префекту полиции.

И в ответ на этот запрос был отправлен следующий отчет: «Господин Пикассо владеет значительным состоянием. За аренду одной только квартиры на улице Ла Боэти он платит 70 000 франков и оплачивает содержание четырех слуг. Недавно он приобрел внушительную собственность в департаменте Эр. Министерство юстиции (департамент натурализации) официально подтвердил, что господин Пикассо по происхождению испанец, и свое гражданство он не менял»{624}. Правда, перед отправкой отчета префект парижской полиции решил удалить из него две важные детали: «Пикассо был широко известным художником» и «партия, в которой он состоял, не попадала в разряд подозрительных и враждебных»{625}.

Из этих служебных записок становится ясно, что, сколько бы времени не проходило, отношение к Пикассо не менялось – полиция и чиновники все так же продолжали относиться к нему с подозрением и в первую очередь делали акцент на иностранном происхождении художника, которое оставалось его клеймом.

С 1918 года во Франции царило смятение по поводу «состояния усталости, вызванного войной»{626}. В 1920-х из-за того, что на фронте погибло большое количество мужчин, а многие из вернувшихся были искалечены, иностранная рабочая сила стала насущной необходимостью. Но на фоне сложившегося экономического кризиса, безработицы и растущего числа иностранцев в стране (в 1921 году их насчитывалось около полутора миллионов, а через десять лет – уже три миллиона), коренные французы стали рассматривать всех приехавших из-за границы как угрозу и «считать, что они заполонили страну и отбирают рабочие места»{627}. Все это способствовало росту ксенофобии. Да еще и пресса подливала масла в огонь, накаляя обстановку статьями о преступлениях, совершенных иностранцами. Газетные заголовки постоянно сообщали то об итальянцах, ограбивших мэрию в Пьерфите; то о китайце, убившем дантиста; то о поляках, жестко избивших друг друга; то об испанце, задушившем пятидесятилетнего мужчину{628}.

За три года до этого министр внутренних дел Франции Альбер Сарро выступил с речью, оправдывая суровые действия полиции по отношению к иностранцам, которые «навязывали свои обычаи, привычки и пороки, все более и более затрудняя жизнь силам правопорядка»{629}. В 1931 году во Франции было замечено три миллиона итальянских, польских и