Риббентроп. Дипломат от фюрера - Василий Элинархович Молодяков

народами была бы самым большим бедствием, которое могло произойти. Я уверен, что этого не желают ни наши люди, ни ваши, и я не вижу, что есть что-либо в вопросах, возникающих между Германией и Польшей, что не могло бы быть решено без использования силы»{75}. В тот же день премьер в Палате общин и лорд Галифакс в Палате лордов поддержали Польшу, оценив ее решительность и выдержку, подтвердили гарантии и назвали советско-германский пакт «сюрпризом очень неприятного свойства», посетовав на коварство Москвы, не отказавшейся от переговоров с английской и французской военными миссиями{76}.

Двадцать пятого августа лорд Галифакс и польский посол Эдвард Рачиньский подписали Договор о взаимопомощи. Он был направлен против некоей «европейской державы» и предполагал: немедленную помощь партнеру, «вовлеченному в военные действия с европейской державой в результате агрессии последней» (ст. 1) или «любого действия европейской державы, которое явно ставит под угрозу, прямо или косвенно, независимость одной из Договаривающихся Сторон» (ст. 2). Это распространялось на попытки «европейской державы… подорвать независимость одной из Договаривающихся Сторон путем экономического проникновения или иным способом» (ст. 3); «способы применения обязательств о взаимопомощи» предстояло согласовывать военным властям сторон. Статья 7 гласила: «Если Договаривающиеся Стороны будут вовлечены в военные действия в результате применения настоящего соглашения, они не будут заключать перемирие или мирный договор кроме как по взаимному соглашению». Секретный протокол, опубликованный лишь в 1945 году (договор был обнародован немедленно), разъяснял, что под «европейской державой» понимается Германия{77}. Франко-польское соглашение аналогичного содержания было подписано 4 сентября, когда война уже шла.

Гитлер и Риббентроп отказывались верить новостям о заключении договора: «фюрер […] производил впечатление человека, пораженного этим известием»{78}. Запланированное нападение было отложено (на границе было неспокойно, и не все инциденты провоцировались немцами). 25 августа диктатор вызвал Гендерсона и вручил ему ответ на письмо премьера, составленный без участия рейхсминистра, который попал в краткосрочную опалу. Без него готовился и ответ на послание Даладье, который рейхсминистру выдали для передачи Кулондру. «Гитлер, несомненно, воспринял это решение [перенос даты нападения на Польшу. — В. М.] как определенный ущерб престижу армии и, казалось, считал меня ответственным за это, что выразилось в открыто проявленном им недовольстве мною. Этой психологической ситуацией я объяснял себе тот факт, что в ближайшие дни меня не привлекали ни к какому обсуждению обстановки, а также и то, что фюрер взял решение польского вопроса исключительно в свои руки. Только 28 августа я был снова привлечен к переговорам с послом Гендерсоном»{79}. И то «без речей»{80}.

У лондонского пакта был еще один аспект, отмеченный С. Дембски. Его заключение «похоже, вызвало в Берлине опасения, что в создавшейся ситуации Советский Союз может признать пакт Молотова — Риббентропа документом, утратившим свое значение. Мы должны помнить, что эти опасения не обязательно имели своим истоком поведение советской стороны». Отметив, что 29 августа Риббентроп вызвал советского поверенного в делах Николая Иванова и не просто сообщил о решимости решения Польского вопроса «любой ценой», но подтвердил, что обязательства Германского рейха перед СССР остаются в силе (хотя какие были основания сомневаться в этом?), историк сделал вывод: «Если бы Риббентроп не опасался, что под влиянием развития ситуации на международной арене может измениться также благосклонная в последнее время к немецким планам позиция Москвы, он не имел бы нужды лично заверять советский МИД в серьезности принятых на себя Рейхом обязательств»{81}.

Пакт Галифакса — Рачиньского войну не отсрочил, но приблизил. Он был бы разумным при условии его выполнимости, но удержать Гитлера от нападения не мог никакой договор, а оказать эффективную помощь в случае боевых действий на польской территории англичане не могли по географическим причинам. Единственный вариант — атака на Германию на западе, которая заставила бы Гитлера вести войну на два фронта, была возможна лишь с территории Франции. Чем руководствовались Бек и Рыдз-Смиглы? Очевидно, уверенностью в непобедимости своей армии и в том, что англичане и французы готовы «умирать за Данциг». Чем руководствовался лорд Галифакс? Явно искал беспроигрышный повод для вступления в войну. Чемберлен отстаивал идею «пакта четырех», но ни Галифакс, ни Бек не хотели участия СССР. Неверным был и расчет на возможный переворот «верхушечной оппозиции», контактировавшей с англичанами{82}.

7

Какова была роль Риббентропа в событиях последних предвоенных дней? Его собственный ответ категоричен: «Ни один человек в мире, взявший на себя труд изучить факты, не может обвинить меня в разжигании войны. Мне нечего утаивать от истории, и я знаю, что сделал все, для того чтобы в те критические дни действовать в духе компромисса и найти мирное решение. Я стремился также не оставить у фюрера никакого сомнения насчет того, на какой риск он шел»{83}.

При этом рейхсминистр не отрицал, что «в дни кризиса с целью поддержать политику фюрера занимал в отношении своего министерства и дипломатического корпуса вполне однозначную позицию, ибо в этом был единственный шанс заставить противника пойти на компромисс. При неуверенной или двойственной позиции министра иностранных дел в этой ситуации добиться от противной стороны готовности к миру было ни в коем случае нельзя»{84}.

Большинство германских мемуаристов: Вайцзеккер, Папен, Кордт, Дирксен (Клейст, Хессе и Шмидт воздержались) придерживались прямо противоположного мнения: во всем виноват Риббентроп! Но это те самые мемуаристы, которые и так обвиняют его во всех смертных грехах, стремясь оправдаться перед историей. Иностранцы были еще более резки. «Никто не сделал больше, чем он, для ускорения войны. В Дантовом аду нет достаточного места для Риббентропа!» — восклицал Гендерсон. Того же мнения придерживался Кулондр, поэтому отставка имперского министра иностранных дел стала непременным условием западных демократий в ходе робких мирных зондажей осени 1939 года. Однако в итоговом докладе от 20 сентября Гендерсон дал более реалистичную оценку: Гитлер принял решение единолично, а Риббентроп, Геббельс и Гиммлер виновны в том, что поддержали его агрессивные устремления{85}.

На чем же основана столь зловещая репутация Риббентропа, сформировавшаяся на Западе уже осенью 1939 года, если он участвовал далеко не во всех ключевых событиях предвоенных месяцев и недель? Если быть откровенным, то ответ предельно прост: на пакте со Сталиным — рискованной партии в покер, выигранной Германией. Для западных демократий этого было более чем достаточно. Еще одно расхожее объяснение — его беседа с Гендерсоном поздно вечером 30 августа, когда рейхсминистр был резок и непримирим (на беседах фюрера с Гендерсоном и Кулондром в последних числах августа он присутствовал в качестве безмолвного свидетеля). Риббентроп с возмущением повторил послу, что «поляки совершают неслыханнейшие акты саботажа», отверг предложения Чемберлена в новом письме Гитлеру, переданном 28 августа,