Риббентроп. Дипломат от фюрера - Василий Элинархович Молодяков

жертв. 8 сентября Гитлер вынес решение в пользу Риббентропа, хотя и не до конца, предписав ему общее руководство пропагандой, но не ее осуществление. Геббельс был в бешенстве и отомстил, первым сообщив о вступлении советских войск в Польшу. МИД и Министерство пропаганды давали отдельные пресс-конференции для иностранных журналистов, и, несмотря на периодические перемирия, вражда между ними не прекращалась до самого конца. Кроме того, периодически напоминал о себе шеф прессы Дитрих, не любивший обоих конкурентов{2}.

В полдень 3 сентября новый советский полпред Алексей Шкварцев (доцент Текстильного института — достойное назначение на стратегически важный пост в критический момент!) даже без предписанного протоколом предварительного визита к Риббентропу вручил Гитлеру верительные грамоты за считаные часы до отъезда того на фронт. Еще 29 августа Шуленбург говорил Молотову: «Вы желаете быть информированным о происходящих событиях. Риббентроп рад это сделать, но он не в состоянии в силу той быстроты, с которой развиваются события. […] Поэтому имеется крайняя необходимость в наличии в Берлине представителя СССР, которого Риббентроп мог бы информировать даже через каждые два часа». Фюрер снова заверил полпреда, что «Германия полностью выполнит свои обязательства по договору с нами, и в результате успешной войны. […] СССР и Германия установят границы, существовавшие до мировой войны»{3}.

Вечером того же дня Риббентроп составил телеграмму Шуленбургу: «Мы безусловно надеемся окончательно разбить польскую армию в течение нескольких недель. Затем мы удержим под военной оккупацией районы, которые, как было установлено в Москве, входят в германскую сферу влияния. Однако понятно, что по военным соображениям нам придется затем действовать против тех польских военных сил, которые к тому времени будут находиться на польских территориях, входящих в русскую сферу влияния. Пожалуйста, обсудите это с Молотовым немедленно и посмотрите, не посчитает ли Советский Союз желательным, чтобы русская армия выступила в подходящий момент против польских сил в русской сфере влияния и, со своей стороны, оккупировала эту территорию. По нашим соображениям, это не только помогло бы нам, но также, в соответствии с московскими соглашениями, было бы и в советских интересах»{4}.

Молотов ответил принципиальным согласием 5 сентября, но пояснил, что «этот момент пока еще не назрел», а излишней «торопливостью можно испортить дело и облегчить сплочение противников [выделено мной. — В. М.]». Одновременно посол, по указанию шефа, просил наркома оказать воздействие на Турцию, чтобы добиться ее нейтралитета и «полностью закрыть Дарданеллы». Именно с этой целью Риббентроп еще весной 1939 года уговорил Папена принять должность посла в Анкаре, несмотря на напряженные личные отношения между ними{5}.

Москва не спешила, и Риббентроп продолжал нервничать, что видно из телеграммы послу от 9 сентября: «Я считал бы неотложным возобновление Ваших бесед с Молотовым относительно советской военной интервенции (в Польшу)». В тот же день нарком сообщил, что «советские военные действия начнутся в течение ближайших нескольких дней»{6}. Приготовления СССР к возможной кампании на западе начались летом 1939 года, когда угроза войны в Европе стала реальной. Однако 10 сентября Молотов признался Шуленбургу, что «советское правительство было застигнуто совершенно врасплох неожиданно быстрыми германскими военными успехами» и что Красной армии нужно больше времени, чем предполагалось. Осветил он и деликатный вопрос мотивировки вмешательства: «Советское правительство намеревалось воспользоваться дальнейшим продвижением германских войск и заявить, что Польша разваливается на куски и что вследствие этого Советский Союз должен прийти на помощь украинцам и белорусам, которым „угрожает“ Германия. Этот предлог представит интервенцию Советского Союза благовидной в глазах масс и даст Советскому Союзу возможность не выглядеть агрессором». Наркома также смутили слухи о возможном перемирии в Польше, так как в этом случае СССР не начнет «новую войну».

Аппарат рейхсминистра в спецпоезде работал хорошо: в тот же день в Берлин по радио полетели телеграмма Шуленбургу для передачи Молотову и предложение выпустить двустороннее коммюнике. Днем позже к ним добавился подробный меморандум, обосновывающий германскую позицию. Прося Советский Союз ускорить вступление в войну, Риббентроп заявил, что ни о каком перемирии не может быть речи, и, разумеется, не одобрил мотивировку о защите белорусов и украинцев. Вёрман (болван или саботажник?) задержал отправку, ссылаясь на быстрое изменение ситуации. Первоначальные тексты до Москвы так и не дошли и остались в архиве, пока на них не обратил внимание С. Дембски. Новый вариант ответа был передан по назначению только 13 сентября{7}.

На следующий день, 14 сентября, Шуленбург передал Молотову сводку о ходе кампании и положении в Польше, а нарком сообщил послу, что СССР может вступить в войну раньше, чем предполагалось. В тот же день в «Правде» появилась передовица «О внутренних причинах поражения Польши», подготовленная Молотовым и Ждановым. «Германские дипломаты из посольства в Москве сочли этот текст предзнаменованием советской интервенции»{8}. В тот же день и рано утром следующего дня войска Киевского и Белорусского особых военных округов получили приказ на рассвете 17 сентября перейти в наступление с целью «содействовать восставшим рабочим и крестьянам Белоруссии и Польши в свержении ига помещиков и капиталистов и не допустить захвата Западной Белоруссии Германией»{9}. Последняя формулировка была «для внутреннего употребления».

Пятнадцатого сентября Риббентроп направил Шуленбургу проект советско-германского коммюнике, призванного объяснить совместные действия двух держав и подчеркнуть их слаженность, снова указав на неприемлемость аргумента о германской угрозе белорусам и украинцам. «Ввиду полного распада существовавшей ранее в Польше формы правления, Имперское Правительство и Правительство СССР сочли необходимым положить конец нетерпимому далее политическому и экономическому положению, существующему на польских территориях. Они считают своей общей обязанностью восстановление на этих территориях, представляющих для них естественный интерес, мира и спокойствия и установления там нового порядка путем начертания естественных границ и создания жизнеспособных экономических институтов». Днем позже Молотов уведомил посла, что наступление начнется в ближайшее время (в 2 часа ночи 17 сентября Сталин принял Шуленбурга и лично проинформировал его о часе и направлении выдвижения войск), что никаких антигерманских мотивировок у него не будет, а потому коммюнике едва ли нужно{10}.

В речи Молотова, транслировавшейся по радио 17 сентября и в ноте, адресованной польскому послу (Сталин согласовал ее текст с Шуленбургом во время ночной встречи в Кремле), говорилось лишь о том, что «единокровные украинцы и белорусы, проживающие на территории Польши, брошены на произвол судьбы» и что Советский Союз берет под защиту их жизнь и имущество. «Польша стала удобным полем для всяких случайностей и неожиданностей, могущих создать угрозу для СССР», — многозначительно добавил нарком. Польский посол официально отказался принять ноту. В отношении всех других стран, включая Англию, Францию, а также Монголию и Туву, Советский Союз обещал проводить политику нейтралитета, о чем известил их посольства и миссии особой нотой{11}.