Риббентроп. Дипломат от фюрера - Василий Элинархович Молодяков

для британских политиков «после веков мирового господства и традиций Оксфорда и Кембриджа». Он посетовал, что никто не дал себе труда как следует изучить личность Гитлера, который мыслит глобальными категориями и видит на столетия вперед. Перейдя к конкретике, рейхсминистр подчеркнул, что Польше был предоставлен уникальный шанс, которым она пренебрегла, а потому обречена и будет раздавлена за несколько дней. Теннант заметил, что война Германии против Польши означает войну Британской империи против Германии. Заявив, что рейх готов и к такому развитию событий, Риббентроп еще раз повторил немецкие требования, призвав Лондон повлиять на Варшаву и утихомирить польскую прессу — если там действительно хотят мира. По мнению Ш. Шайля, «ни одно из этих требований не было направлено на развязывание войны». Прощаясь с Теннантом, наш герой напомнил ему английскую пословицу о том, что еще не всё потеряно — «Никогда не поздно заштопать» (It is never too late to mend). Он оставался оптимистом{67}.

Неприятный сюрприз поджидал Риббентропа на французском направлении. 30 июня германское посольство в Париже получило уведомление, что премьер Даладье распорядился выслать из страны риббентроповского эмиссара Абеца, предупреждавшего, что Данциг скоро «вернется в рейх» и призывавшего не умирать за него, поскольку немцы «как один человек» поддерживают фюрера и дадут отпор любому, кто встанет у них на пути. Беллицисты публично объявили его главой нацистской «пятой колонны» и шпионом. Бонне смягчил инцидент тем, что Абецу позволили уехать по собственной воле. Рейхсминистр, увидев в этом личное оскорбление, велел послу Вельчеку официально заявить протест Даладье и добиться для своего «друга и многолетнего сотрудника» новой, дипломатической визы. Не скрывавший антипатию ни к рейхсминистру, ни к его протеже, посол взялся за поручение без малейшей охоты, тем более на фоне публичной перепалки Риббентропа с Бонне относительно трактовки их декабрьских договоренностей. Абец подал во французский суд иск против Анри де Кериллиса, обвинившего его в шпионаже, чтобы приехать на процесс, но с началом войны это стало неактуальным. Абец был принят Гитлером и получил новую должность в аппарате Риббентропа, но вряд ли кто-то предвидел его появление в Париже в качестве посла рейха{68}.

Двенадцатого августа Гитлер в присутствии Риббентропа принял в Берхтесгадене графа Чиано, который днем раньше побывал в Фушле. Зять дуче приехал вооруженный инструкцией тестя: уговорить Гитлера разрешить конфликт с Польшей мирным путем и сообщить ему о том, что Италия не готова к участию в войне. Он был полностью уверен в успехе миссии, но уже первая беседа с рейхсминистром, которого гость нашел «твердым как гранит», показала, что его расчеты, за которыми стояли уверения Вайцзеккера (заговорщика и друга Буркхардта) и Аттолико (полностью доверявшего Вайцзеккеру и презиравшего дилетанта Риббентропа), ошибочны. Муссолини писал о неготовности Италии еще в меморандуме от 30 мая, переданном фюреру, но тот пришел в ярость и не отреагировал на послание{69}.

Гитлер объявил, что «при решении польской проблемы нельзя терять времени. Чем ближе подходит осень, тем труднее будет проводить военные операции на востоке Европы. […] Этот вопрос так или иначе надо решить до конца августа». Возможно, сил ему придавала уверенность в успехе переговоров с Москвой. Для итальянцев это был сюрприз — нетрудно догадаться, что неприятный — поэтому по возвращении в Рим министр не жалел бранных слов для своего коллеги, также показавшего воинственный настрой{70}.

С легкой (или нелегкой) руки Чиано из книги в книгу кочует фраза Риббентропа «Мы хотим войны», якобы произнесенная им в ответ на вопрос: «Так что же вы хотите? „Коридор“ или Данциг?» Перед нами явная фальсификация: в дневниковой записи министра за этот день таких слов нет; есть они лишь в предсмертном послании «для истории», датированном 23 декабря 1943 года, когда Чиано ждал расстрела в камере веронской тюрьмы. «При помощи этого дневника в Нюрнберге собирались доказать, что я имел намерение и желание развязать войну с Польшей», — отмечал Риббентроп{71}. Хессе, находившийся в то время в Зальцбурге и общавшийся с рейхсминистром и его окружением, заявил, что даже дневниковые записи Чиано за эти дни искажают факты{72}.

Риббентроп почти не встречался с американскими политиками, что, несомненно, способствовало формированию у него превратных представлений об этой стране. Тем более неожиданным может показаться визитер, побывавший в Фушле за две недели до начала войны в Европе, — конгрессмен Гамильтон Фиш, лидер антиинтервенционистского крыла республиканцев (противники называли их изоляционистами — бранное слово вроде «мюнхенцев»). В конце июля он приехал в Европу во главе американской делегации на сессию Межпарламентского союза в Осло и встретился с лордом Галифаксом и Бонне. В Париже знакомые передали ему приглашение Риббентропа заехать в Фушль.

Встреча состоялась в конце второй декады августа. «Я занимался политикой более двадцати лет, — вспоминал Фиш, — но ни разу ни с кем не общался в более неформальной и открытой манере. Его английский был великолепен, и он всегда мог найти нужное слово или выражение». Содержание беседы не отличалось оригинальностью: рейхсминистр налево и направо твердил о готовности фюрера ограничиться Данцигом и о его желании договориться с Англией. Гостя удивили слова о том, что Польша будет разгромлена за две недели. «Вы хотели сказать, за два месяца?» — переспросил он. «Нет, за две недели, — ответил хозяин. — С прошлой войны мы знаем в Польше каждую дорогу не хуже поляков». Он пригласил Фиша вечером в оперу для разговора с Гитлером, но конгрессмен отказался, опасаясь реакции прорузвельтовской прессы, и впоследствии горько сожалел о том, что не попытался убедить фюрера отказаться от войны перед самым ее началом{73}.

6

Последние две недели мира расписаны историками по дням и часам, поэтому нет нужды повторяться. Гитлер позволил Риббентропу сосредоточиться на московском направлении, Герингу и его эмиссарам — на лондонском, а сам вместе с генералами планировал разгром Польши.

Двадцать второго августа Майский писал в НКИД: «Сообщение о предстоящем полете Риббентропа в Москву […] вызвало здесь величайшее волнение в политических и правительственных кругах. Чувства было два [так! — В. М.] — удивление, растерянность, раздражение, страх. Сегодня утром настроение было близко к панике. К концу дня наблюдалось известное успокоение, но глубокая тревога все-таки остается. Симптомом этого является решение британского правительства созвать на 24-е парламент и принять в течение одного дня „закон об охране королевства“, действовавший во время последней войны и отмененный с заключением мира. Закон этот предоставляет правительству исключительные полномочия в деле обороны страны»{74}.

Двадцать четвертого августа в личном письме Гитлеру, переданном через Гендерсона, Чемберлен без экивоков подтвердил верность Великобритании гарантиям, данным Польше, вплоть до применения военной силы и выразил «убеждение, что война между нашими двумя