Риббентроп. Дипломат от фюрера - Василий Элинархович Молодяков

как недостаточные и зачитал — по словам Гендерсона, быстро и невнятно; по свидетельству переводчика Шмидта, медленно и с необходимыми разъяснениями — «Предложения по урегулированию проблемы Данцигского коридора и вопроса о немецком меньшинстве в Польше» или «16 пунктов», продиктованные ему Гитлером[56], но отказался передать собеседнику написанный текст, что было позже сделано по приказу фюрера.

Главной причиной нескрываемого раздражения Риббентропа был отказ поляков прислать в Берлин полномочного представителя для переговоров, но нервы были перенапряжены у всех: когда собеседники вдруг вскочили из-за стола, Шмидт испугался, что они схватятся врукопашную. «Беседа велась Гендерсоном невежливо, а мною — холодно», — вспоминал рейхсминистр{86}. Послу по возвращении понадобилось несколько часов, чтобы прийти в себя и составить телеграмму в Лондон{87}. Узнав об итогах разговора, Гитлер приказал привести в действие план «Вайс».

Казалось, все ясно: Польша предложения Гитлера не примет, и он будет воевать. Однако в неизбежность войны верили не все — над Европой продолжала витать атмосфера партии в покер. Риббентроп надеялся, что в последнюю минуту сможет договориться если не с Беком, то с Чемберленом и Даладье, что они осознают гибельность «войны за Данциг». Это оказалось роковой ошибкой, но только первой действительно крупной ошибкой «невежественного торговца шампанским» на дипломатическом поприще. В свою очередь, большинство английских и французских министров (приметное исключение составлял Бонне) не верили, что Гитлер решится напасть на Польшу, принимая во внимание ее военный союз с Францией, британские гарантии и нежелание Муссолини выполнять союзнические обязательства из-за Варшавы{88}. Каждая сторона подозревала другую в блефе. Лорд Галифакс через посла Кеннарда посоветовал полякам согласиться на переговоры «в принципе», но назвал требование прислать полномочного делегата неразумным. Был это прямой намек или нет, но Бек делегата не прислал.

«Нет никаких сомнений, — писал позже Риббентроп, — что Англия в оба последних дня августа имела возможность одним лишь кивком головы в Варшаве ликвидировать кризис, а тем самым устранить опасность войны. […] Для этого надо было всего лишь, чтобы Варшава уполномочила своего посла Липского принять для передачи польскому правительству германские предложения. Но именно этого и не произошло»{89}. 31 августа в половине седьмого пополудни Липский, по указанию из Варшавы, сообщил Риббентропу, с которым не встречался с весны, что Польша «в благоприятном смысле учитывает внушения правительства Великобритании», но он не уполномочен вести переговоры. Шмидт вспоминал, что это была одна из самых коротких бесед, какие он переводил{90}.

В половине десятого вечера «16 пунктов» прозвучали по германскому радио. «Опубликованием своих предложений германское правительство еще раз дало Польше возможность согласиться на обещанные переговоры. События еще могли быть скорректированы, если бы польское правительство подхватило брошенный ему мяч и по радио выразило свое положительное отношение. Действительно, варшавская радиостанция ответила еще 31 августа в 23 часа. Но этот ответ (в британской „Голубой книге“ он отсутствует) говорил лишь о германском „бесстыдном предложении“ и с возмущением отвергал переговоры»{91}. В германской «Белой книге» это сообщение есть. Изложив основные требования Берлина, Варшава вынесла свой вердикт: «Слова более не могут скрыть агрессивные планы новых гуннов. Германия стремится господствовать в Европе и подавлять права народов с неслыханным доселе цинизмом. Это бесстыдное предложение ясно показывает, насколько необходимыми были военные распоряжения, отданные польским правительством»{92}.

Первого сентября Гитлер показал, что не блефует: на рассвете началось вторжение в Польшу. К вечеру стало ясно: в Лондоне и Париже тоже настроены весьма решительно. Гендерсон и Кулондр с небольшим интервалом (они просили принять их вместе, но Риббентроп отказал), зачитали послания своих правительств, звучавшие как ультиматум, но без срока действия: немедленно остановите агрессию против Польши, или мы вступим в войну. Рейхсминистр с подчеркнутым вниманием выслушал перевод, как будто не понимал ни по-английски, ни по-французски, и решительно назвал действия Германии ответом на польские провокации. Вспомнил ли Гендерсон, что ровно год назад, 1 сентября 1938 года, Риббентроп так же сухо ответил ему: мобилизация вермахта против Чехословакии является внутренним делом рейха и англичан это не касается?

Риббентроп снова отказался вручить послу текст «16 пунктов» (англичане получили их от Геринга), объяснив, что они уже «утратили силу»{93}. Тем не менее той же ночью он позвонил Хессе в Лондон и попросил его передать Чемберлену последние предложения Берлина, подчеркнув, что они исходят напрямую от фюрера: Германия готова уйти из Польши и возместить ей убытки, оставив за собой Данциг и Польский коридор, и принять британское посредничество. Уилсон, с которым Хессе тут же связался, выслушал его внимательно, но сухо и пояснил, что без официальных извинений Гитлера перед всем миром англичане на диалог не пойдут. Когда Хессе заметил, что это невыполнимо, Вильсон оборвал беседу. Прочитав шифровку об отказе англичан, Гитлер обрушился на Риббентропа, упрекая его в том, что тот тянул время и водил его за нос{94}.

Второго сентября Чемберлен выступил перед бурлившей Палатой общин. Его подозревали в подготовке «нового Мюнхена», а он тянул время, потому что Франция была не готова. Муссолини предложил созвать конференцию великих держав для предотвращения войны, которая, несмотря на начало боевых действий, официально не была объявлена. В Берлине итальянский посол Аттолико метался между Риббентропом, Гендерсоном и Кулондром, уговаривая всех троих сбавить обороты. Между Лондоном и Парижем шли почти непрерывные телефонные переговоры — согласовывался следующий шаг.

Рано утром 3 сентября Гендерсон получил указание просить о встрече с Риббентропом в 9 часов утра, чтобы вручить формальный ультиматум со сроком в два часа (шифры и секретная документация были уже сожжены). Рейхсминистр отказался его принимать. Посол передал документ Шмидту, который немедленно отправился в Рейхсканцелярию. «Гитлер сидел за столом, Риббентроп стоял у окна. Оба выжидающе посмотрели на меня. Я остановился на некотором расстоянии от стола и медленно перевел ультиматум британского правительства. Когда я закончил, воцарилась полная тишина. Гитлер сидел неподвижно, глядя прямо перед собой. Он не был ни растерян, как утверждали одни, ни разъярен, как говорили другие. Он сидел совершенно безмолвно и не шевелясь. Спустя мгновение, которое показалось мне вечностью, он повернулся к Риббентропу, продолжавшему стоять у окна. „Что теперь?“ — спросил Гитлер и свирепо взглянул на него, показывая, что министр дезинформировал его насчет возможной реакции Англии. Риббентроп спокойно ответил: „Полагаю, французы предъявят нам аналогичный ультиматум в течение часа“ […] В приемной новость тоже была встречена полнейшим безмолвием»{95}.

В начале двенадцатого рейхсминистр пригласил британского посла и передал ему пространный ответ на ультиматум, составленный «для истории», как и последующие речи Гитлера, Чемберлена и Даладье. Гендерсон назвал ответ вопиющим искажением фактов, подтвердил, что между Англией и Германией существует состояние войны, и сухо откланялся{96}. В полдень у Риббентропа побывал