Риббентроп. Дипломат от фюрера - Василий Элинархович Молодяков

встретился с Риббентропом, который попытался получить от него хоть какой-то ответ. Бек был уклончив, прямо отклонив только предложение присоединиться к Антикоминтерновскому пакту. Относительно дискриминации немцев, которая началась и в только что оккупированном Тешине, министр сообщил, что «уделял уже серьезное внимание этому вопросу и со своей стороны предпринимает все, чтобы направить ход событий в более спокойное русло»{25}.

Бек вернулся из Германии взбешенным и стал срочно искать пути к улучшению отношений с Великобританией и Францией. В декабре польские дипломаты напряженно следили за поездкой Риббентропа в Париж, прикидывая, насколько она может усилить позицию Германии, и ловя слухи о якобы оказанном ему холодном приеме{26}. Тем не менее разногласия решили не афишировать хотя бы до визита Риббентропа в Варшаву, намеченного на конец января. Перед отъездом Вайцзеккер составил для шефа документ, обозначив в нем пять тем, о которых следует помнить: Данциг; отношение польской прессы к Германии; положение немецкого населения; Украина; польско-советские отношения. Дальнейший разговор о Мемеле и эмиграции евреев не предполагался{27}.

Визит 25–26 января, приуроченный к пятилетию соглашения 1934 года, был обставлен с большой торжественностью, включая прием у президента Мосцицкого. Однако на банкете в честь гостя Бек неожиданно отказался произнести заранее заготовленную речь, сославшись на недомогание, а «представители польского Военного министерства, не принеся извинений, заставили германского министра иностранных дел при возложении венка у памятника Неизвестному солдату ждать 25 минут»{28}. Дело не в этих мелких, но неприятных уколах. Риббентроп предлагал союз или хотя бы джентльменское соглашение с учетом германских требований, но ничего не добился. Обещая подумать, Бек ответил категорическим отказом на предложения, касавшиеся не только Антикоминтерновского пакта, но и экстерриториальной автострады. Рыдз-Смиглы дал понять, что считает Германию таким же врагом, как и Советский Союз{29}. Официальные сообщения ограничились указанием, что визит «закрепил желание обеих сторон сохранять добрососедские отношения на базе соглашения 1934 года», не выходя за его рамки{30}.

Риббентроп видел в случившемся влияние Парижа: как раз 26 января Бонне произнес в парламенте речь, в которой подчеркнул верность договорам с Великобританией, Польшей и СССР, но не с Германией, а Даладье лишь слегка завуалировал антигерманский выпад. Настораживали и реверансы Бонне в сторону Рузвельта, поскольку посол в Париже Уильям Буллит был доверенным лицом президента и считался старшим американским дипломатом в Европе{31}.

Тридцатого января Гитлер произнес в Рейхстаге речь, в которой с уважением отозвался о покойном Пилсудском и заявил о приверженности соглашению 1934 года. Липский составил о ней подробный отчет, но Бек никак не отреагировал, объявив 26 февраля о том, что в конце марта отправится с визитом в Англию. Угадать цель вояжа было нетрудно — нормализация отношений, ухудшившихся после аннексии Тешина, и поиск поддержки против Германии. Польская пресса вдруг вспомнила о важности союзнических отношений с Францией{32}. Окончательное поглощение Чехо-Словакии Третьим рейхом не вызвало протестов со стороны Варшавы (Геринг заверил Липского, что польские интересы в Словакии будут учтены), но слухи об ультиматуме Румынии встревожили ее. Начался, по выражению Вайцзеккера, покер с большими ставками.

3

Действия Гитлера взбудоражили весь политический мир, однако вопрос мира и войны решался теперь не только в Берлине, но и в Лондоне. Подробный и точный анализ этих событий в отечественной литературе впервые дала М. А. Девлин, работой которой я воспользуюсь{33}. «9 марта Чемберлен дал от имени Форин Оффиса комментарий, в котором говорил, что ситуация стабильна и к концу года можно будет начать переговоры о разоружении, а также о том, что отношения между Италией и Францией начинают налаживаться. Заявление было прессой выведено в чересчур радужных красках, но не было таким уж возмутительным, тем не менее Галифакс, по привычке отсутствующий в Лондоне и на работе, просто разъярился, услышав об этой речи премьер-министра. Здесь можно только лишь строить предположения, что так задело министра иностранных дел… Нрав лорда Галифакса был до крайности своеобразным. Немедленно вернувшись в столицу, он решил лично разобраться с премьер-министром, но, поскольку тот уже уехал в Чекерс, выполнив непосредственную работу Галифакса, то министр ограничился разгромным письмом. [Полный текст в книге М. А. Девлин. — В. М.] […] С этого самого дня лорд Галифакс решил вырваться из тени премьер-министра, и именно 10 марта 1939 года можно было бы назвать практическим началом отсчета Второй мировой войны. Потому что лорд Галифакс, получивший свободу действий, представлял собой опасность посерьезнее, чем даже Адольф Гитлер. […] Тем не менее Чемберлен, считавший Галифакса в первую очередь своим другом и понимавший, что, возможно, обидел его чем-то, ответил ему очень дружелюбным письмом 11 марта. […] Этот обмен письмами стал отправной точкой в коренном изменении внешней политики Британской Империи. Если раньше премьер-министр Чемберлен выполнял дипломатическую работу, то теперь ему ясно дали понять, что больше подобного терпеть не будут». Три дня спустя немецкие войска вошли в Прагу.

«Гитлер к тому моменту считал Чемберлена „жалким червем“ и не думал, что тот отважится на какие-либо шаги, — продолжает М. А. Девлин. — Чемберлен посчитал Гитлера „обыкновенной мелкой свиньей“ и уже 17 марта в Бирмингеме решительно выступил с критикой в адрес германской агрессии. […] Премьер-министр был возмущен. И тем, что Гитлер предал его лично, и тем, что он предал те договоренности, которых они с трудом смогли достичь полгода назад». Через три дня Галифакс повторил основные положения этой речи в Палате лордов{34}. Георг VI прислал премьеру письмо, в котором одобрил новый курс. Чемберлен занялся программой перевооружения, а лорд Галифакс предложил Франции, СССР и Польше выступить с декларацией о том, что «названные державы заинтересованы в сохранении целостности и независимости государств на востоке и юго-востоке Европы». 21 марта британский посол Уильям Сидс вручил Литвинову проект заявления с обязательством «совещаться о тех шагах, которые должны быть предприняты для общего сопротивления […] любым действиям, составляющим угрозу политической независимости любого европейского государства»{35}.

В тот же день Риббентроп проинформировал Липского о последних шагах Берлина, извинившись, что делает это с опозданием, и выразил недовольство тоном польской прессы и антинемецкими выступлениями, а также напомнил о роли Германии в создании Польского государства. Затем он повторил прежние предложения и пригласил Бека в Берлин. Однако теперь за такими приглашениями лидерам малых стран мерещился призрак несчастного Гахи{36}. И опять таки в тот же день французский президент Альбер Лебрен прибыл с официальным визитом в Лондон, демонстрируя солидарность западных держав. В последний день визита Чемберлен сказал сопровождавшему его Бонне, что в Лондоне и дальше хотели бы видеть Лебрена президентом. Тот не предполагал баллотироваться на второй срок, но уговорам внял{37}.

Двадцать второго марта Литвинов сообщил, что СССР присоединится к декларации вслед за Францией и Польшей, и «для придания