Город отголосков. Новая история Рима, его пап и жителей - Джессика Вернберг

чтобы устроить там военную базу стратегического значения [126]. На куполе базилики Святого Петра появился наблюдательный пункт; в палаццо Корсини на берегу Тибра расположились войска [127]. Через день французы нанесли удар, столкнувшись у подножия холма с заслоном из жителей Трастевере. Разношерстным республиканским силам удалось оттеснить французов обратно к морю.

Зная, что римляне не смогут долго сражаться, Мадзини прибег к дипломатии. Риму нужно было позаботиться о раненых и вернуть невредимыми пленных. Когда власти отвергли его предложение, Мадзини попробовал соблазнить их 50 тысячами сигар, завернутых в купюры [128]. Французы все равно готовились к возобновлению боев. Республиканцы Рима проявили стойкость, женщины призывали матерей и жен по всей Италии вдохновлять мужчин на бой. Рядом с церквями собирались средства на войну [129]. Когда 1 июня 1849 года французы начали осаду, собранные средства были переданы княгине Тривульцио Бельджойозо, наследнице и стороннице Мадзини, вернувшейся из французской ссылки, чтобы возглавить римские госпитали [130]. Городские возчики доставляли туда раненых из окопов, вырытых под началом харизматичного карбонария-виноторговца Анджело Брунетти. Дородный Брунетти, любовно прозванный сiceruacchio («толстощекий» на римском диалекте), в свое время агитировал римлян за папу Пия. Теперь он призывал их защищать республику и снабжал бойцов выпивкой. Помощь оказывали и иностранцы, такие как американская журналистка Маргарет Фуллер [131], которая заведовала одним из госпиталей. Скульптор Уильям Уэтмор Стори периодически снабжал медиков мороженым [132].

Целый месяц солдаты Гарибальди держались на одной отваге, но даже их стойкость не могла соревноваться с пушечной пальбой. В первые дни июля они ушли из Рима в сторону безопасного Сан-Марино. Гарибальди провозгласил: «Где мы, там и будет Рим!» [133]. С республикой было временно покончено, но появился новый путь. В дни авиньонского папства папы говорили нечто похожее: «Ubi papa ibi Roma» («Рим создали понтифики»). Убедившись, что его положение и власть полностью восстановлены, Пий IX вернулся 12 апреля 1850 года в Рим. Совершенно седой понтифик завладел Римом под слабые аплодисменты, то было жалкое эхо той радости, с какой встречали в 1815 году Пия VII. Вернулся старый режим, но секуляризацию итальянского государства было уже не остановить. За неделю до возвращения папы папский нунций в Сардинском королевстве со скандалом покинул суд, так как правительство запретило церковные трибуналы [134]. В Риме австрийский дипломат граф Мориц Эстерхази испытывал сильную растерянность. Римляне – как сторонники, так и противники Пия – не верили, что его возвращение положит конец курсу перемен [135]. Сам папа сознавал, что гарантией его власти теперь служит только иностранная вооруженная сила, и в отчаянии спрашивал Эстерхази: «В чьих я сегодня руках?» И сам отвечал: «В руках французов» [136].

* * *

Пий IX стал последним папой, которому бросали с римских балконов цветы, ради которого толпы шли к Квиринальскому дворцу, криками призывая его появляться и говорить [137]. Больше, чем любой его предшественник, Пий превратился в икону. По мере роста поддержки свободолюбивого национального духа он становился тотемом перемен, хотя сам отчаянно старался ограничить их размах. Даже когда он прятался в Гаэте, некоторые его французские сторонники наивно верили, что он продолжит либерализацию Рима, и планировали перебросить его на нейтральную территорию, где папа был бы «полностью свободен от влияния кардиналов» [138]. Но Пий уже сознавал горькую реальность: частичной модернизации не бывает, абсолютная религиозная монархия не может сосуществовать с либеральным демократическим государством. Сведение роли католической иерархии к сугубо религиозной тоже было неприемлемо. Пий был «наследником Петра, римским понтификом, владыкой всего мира и истинным викарием Христа» [139]. В этом качестве он мог быть подданным только самого Бога.

К 1850 году Пий служил уже символом не реформ, а непримиримости. Кляня «судорогу революции» и «манию модернизации», он приказал своим сотрудникам перевезти все его имущество из Квиринальского дворца в Ватиканский [140]. Светские полномочия в значительной степени перешли к государственному секретарю кардиналу Джакомо Антонелли, вычистившему из правительства либералов, мирян и священников, принимавших модернизацию. Старый порядок обеспечивался присутствием французских войск. Летом 1854 года на площади Бокка делла Верита за убийство министра внутренних дел Пеллегрино Росси был обезглавлен 28-летний скульптор Санте Константини [141]. Вспоминая в связи с этим те дни, когда он активнее участвовал в политике, Пий не скрыл своих чувств: «Не будем говорить о временах, которым уже не вернуться!» [142].

Отвернувшись от мирских дел, Пий погрузился в духовный труд Церкви, заботясь о том, чтобы все новые епископы были ультрамонтанами, сторонниками власти папы [143]. Ни один понтифик до него не произвел столько новых святых. Утром 8 декабря 1854 года он провозгласил новую догму под артиллерийские залпы в замке Святого Ангела и под звон колоколов на всех колокольнях Рима [144]. В присутствии 50 кардиналов и 150 епископов Пий превратил традиционное верование о врожденной безгрешности Марии в официальное учение, обязательное для всех католиков. Простирая свою длань в дальние края, он перестроил церковную иерархию Ирландии и назначил епископов в новые епархии Америки, где благодаря иммиграции из Европы быстро росло католическое население. Количество священников в Северной Америке подскочило с 700 до 6000, поэтому Пий создал в Риме колледж для их подготовки. В 1859 году колледж находился на Виа дель Умилта, неподалеку от того кафе, где десятилетие назад священника заставили поносить папское правление [145]. По всему Риму Пий щедро финансировал реставрацию старейших христианских памятников города, чтобы подчеркнуть долговечность Римской церкви и сберечь то, что осталось с лучших, давно минувших времен [146].

К несчастью для Пия, отход от сугубо политических дел не отвлек от него пристальное внимание мира. В 1846 году сонет, прочитанный на причастии в Сан-Пьетро-ин-Винколи, был воспринят протестующими либералами как признак либерализма Пия. Спустя десять с небольшим лет судьба мальчика, жившего при этой церкви, послужит символом невыносимой жесткости папы. Семилетний Эдгардо Мортара жил при тамошнем колледже и учился в школе латеранских каноников-августинцев, старинного монашеского ордена. В белой рясе, капе и шапочке Мортара походил, должно быть, на миниатюрного папу, когда французский журналист Луи Вейо заметил его на экскурсии учащихся в базилике Святого Петра. В тот день 1859 года Мортара казался одним из мальчиков в одинаковой одежде, приведенных в собор наставниками. Но на самом деле он был не такой, как все. Указывая на него, французский епископ, спутник Вейо, воскликнул: «Вот он, знаменитость, так занимающая всю Европу!» [147]. Вскоре Мортара обретет бессмертие, запечатленный в печати и на полотнах. На картине Даниэля Морица Оппенгейма он изображен в совсем простой белой одежде, его уводят от падающей в обморок матери папская полиция, священник, монах и монахиня. На самом деле Мортара начинал свой путь в Рим без всякой свиты. Ее присутствие на картине Оппенгейма символизирует душный надзор со стороны католической церкви и в особенности самого Пия IX.

Папа, отсутствовавший в тот злосчастный день (на картине Оппенгейма его тоже нет), сыграл в судьбе мальчика роковую роль. История начиналась вдали от Рима, на улицах Болоньи, тихим июньским вечером 1858 года [148]. В квартире еврейской семьи Мортара было тихо, дети спали, когда 23-летняя служанка услышала стук во входную дверь и пошла открывать. Хозяина не было дома, и она выпроводила гостей. Но те вломились через черный ход, и тогда хозяйка Анны, Марианна Мортара, поняла, в чем дело. Когда полиция велела ей назвать имена всех ее детей, она затряслась от ужаса. Ее муж Момоло Мортара, вернувшись домой, ответил на все вопросы. Имя Эдгардо было подчеркнуто в списке, и его подняли с постели. Вытолкнув Анну и детей из комнаты, командир папских карабинеров нанес Момоло ужасный удар: «Ваш сын Эдгардо окрещен, у меня приказ его забрать» [149]. Христианка Анна окрестила Эдгардо, когда казалось, что мальчик при смерти. В Болонье, городе Папской области, закон запрещал евреям растить христианина. Ночью двое полицейских стерегли Эдгардо, когда он сидел, ложился, ходил по нужде. Семья Мортара, вся в слезах и мольбах, вроде бы придумала, как обойти закон. Следующим вечером глава семьи побывал у инквизитора Гаэтано Флетти, но тот спокойно объяснил ему, что все старания напрасны. Семью Мортара заверили, что ей не о чем беспокоиться, все законы соблюдены [150]. Более того, их сын отправится в Рим, где будет жить под опекой самого папы.

Когда известие о судьбе Эдгардо