«Новый историзм»: Науковедческий анализ - Алина Анисимова

Если в начале 80-х годов XX в. представители различных литературоведческих школ только присматривались к «новому историзму», то в середине 80-х годов XX в. отношение к «новому историзму» со стороны его оппонентов становится более критическим. Устойчивым становится утверждение, что «новый историзм» – неоригинальное направление, что его положения заимствованы из других дисциплин.

В 1985-1986 гг. Дж. Доллимор [106] и А. Синфилд [114] увидели в «новом историзме» своеобразную версию дилеммы «субъект/структура», характерную для марксистской критики. Смысл марксистского подхода к анализу художественных произведений прошлого состоит в исследовании противоборства исторического субъекта (автора произведения или одного из его персонажей) и господствующей социальной организации. Гринблатт видоизменил марксистский подход довольно существенно, дополнив традиционное для марксизма противостояние «субъекта» «структуре» следующей фазой, внутри которой борющийся субъект приходит в соответствие со структурой. Эта концепция, получившая название теории «ниспровержения / сдерживания» (Theory of subvertion and containment), была описана Гринблаттом в его статье «Невидимые пули» 1985 г., вышедшей в сборнике «Политический Шекспир» под редакцией Доллимора и Синфилда. Позднее этот текст стал частью книги «Шекспировские сделки» (1988). Теория «ниспровержения / сдерживания» будет рассматриваться подробнее в третьей главе. Здесь же важно отметить, что ничего, кроме разновидности марксизма, А. Синфилд и Дж. Доллимор в «новом историзме» на этом этапе не увидели.

Обвинения в излишней привязанности к марксизму звучали и позднее. В 1987 г. в ведущем журнале Ассоциации современных языков (Publications of the Modern language association) появилась статья Э. Пехтера «"Новый историзм" и его неудачи», в которой Пехтер увязывает марксизм и «новый историзм» очень тесно [104, с. 292]. Эти публикации вызвали внутри «нового историзма» тенденцию к саморефлексии. Авторы направления попытались сами определить расстояние, которое отделяло их от литературоведческого марксизма. И, как оказалось, далеко не все авторы согласились с теорией «ниспровержения / сдерживания», предложенной Гринблаттом. Например, у Л. Монроза она вызвала серьезную озабоченность.

Л. Монроз полагал, что схема Гринблатта создает слишком нединамичное представление об обществе и культуре. В частности, он критиковал приписываемую власти способность продуцировать подрывные поползновения с целью их последующего сдерживания. По его мнению, эта теория не учитывает тот факт, что господствующая идеология существенно зависит от профессиональных, классовых и личных интересов поэтов, драматургов, прочих деятелей культуры, позиции зрителя, читателя, слушателя, а также от автономии самого произведения, его «специфических свойств, возможностей, ограничений» [13, с. 20].

К концу 80-х годов отношение к «новому историзму» меняется. Направление рассматривается уже как вполне самостоятельное, хотя неясной остается его дисциплинарная принадлежность. Крайне важным в этом отношении стало выступление X. Уайта в сборнике «Новый историзм» в 1989 г., в котором он высказал довольно гибкое мнение относительно проблемы дисциплинарное. «Весь опыт исторических исследований постоянно свидетельствует о необходимости импортировать из других дисциплин концептуальные модели, аналитические методы и стратегии репрезентации» [24, с. 39]. Таким образом, Уайт снимает необходимость в жестком определении дисциплинарного поля «нового историзма», которое не вписывается ни в рамки формализма (формальный анализ литературного текста), ни в рамки исторической науки, для которой характерно слишком узкое понимание контекста.

Описывая ситуацию конца 80-х годов, следует отметить еще одно направление в рецепции «нового историзма», а именно политический срез, что вполне объяснимо в связи с политическими колебаниями общей научной политики в период правления Рейгана. «Новый историзм» был отнесен большинством критиков к направлениям левой ориентации, но важно было оценить степень его «левизны», поскольку иначе возникает вполне закономерный вопрос, каким же образом произошла его дальнейшая институционализация. На эту проблему существовало несколько точек зрения, но определяющим в этом отношении стало мнение Дж. Графа, много лет занимавшегося институциональной историей американского литературоведения.

В сборнике «Новый историзм», о котором выше уже шла речь, напечатана его статья на эту тему [57]. Дж. Граф вводит здесь специальный термин «кооптация» (co-optation), который употребляет в значении «ассимиляция, адаптация оппозиционных течений». Научные направления, по мнению Дж. Графа, делятся на оппозиционные и условно оппозиционные. К последним он относит те из них, которые легко могут быть адаптированы официальными институтами или создают свои легальные организации. «Новый историзм» он как раз называет направлением, которое проходит процесс институционализации по второму основанию. Чтобы объяснить феномен «нового историзма», Дж. Граф прибегает все к той же теории «ниспровержения / сдерживания». Общество осуществляет над гражданами контроль, не только ограничивая их поведение, но и предопределяя способы, прибегая к которым члены сообщества пытаются избавиться от сдерживающих их рамок. Таким образом, становится очевидным, что эта теория была необходима не только для того, чтобы описать культуру эпохи Тюдоров-Стюартов, но и для обозначения собственной ниши в гуманитарном научном пространстве.

В целом, нужно отметить, что рецепция «нового историзма» являлась неотъемлемым элементом его становления как самостоятельного направления, и сами представители «нового историзма» принимали активное участие в определении его специфики.

Исследование форм легитимации знания предполагает изучение других школ и направлений, а также степени их взаимодействия с изучаемым направлением. Целый ряд теоретических тенденций 50-70-х годов в той или иной степени отразился на облике «нового историзма». В каких-то случаях можно говорить о прямом влиянии, в каких-то – о сосуществовании, общих поисках и интересах. Примером первого типа взаимодействия может послужить уже упоминавшаяся «марксистская литературная теория». Примером второго – историографическая практика и историческая теория 60-80-х годов3.

Говоря о марксизме, мы имеем в виду марксизм (точнее неомарксизм) как он оформился в период между Первой и Второй мировыми войнами [44, с. 322]. Как верно отмечает К. Галлахер, «в 60-х годах XX в. марксистская критика была, в основном, представлена работами западных марксистов, например Г. Лукача, а также представителями франкфуртской школы» [56, с. 39]. Марксистская критика имела большое значение для американского литературоведения. Так, в начале 70-х годов в качестве подразделения Ассоциации современных языков возникла Марксистская литературная группа (Marxist literary group)4 со своим печатным органом, журналом «Медиация» (Mediation). Существовали и оригинальные американские мыслители-марксисты, например Ф. Джеймисон. Можно говорить также и о заметной роли марксистского направления в университетах.

Марксистская теория достаточно сильно повлияла на становление «нового историзма». В 70-е годы Гринблатт преподавал курс «Марксистская эстетика», хотя он и отзывался о нем позднее как о неудачном. Гринблатт увлекался работами В. Беньямина, Г. Лукача, а также интересовался идеями Ф. Джеймисона (Fredric Jameson). Именно с Ф. Джеймисоном Гринблатт полемизирует позднее в своей статье «По направлению к "новому историзму"» [63].

По мнению Б. Томаса, можно говорить о близости теоретических поисков, которые велись сторонниками «нового историзма» на кафедрах английской литературы, с процессами, происходящими на кафедрах истории [17, с. 20; 126, с. 11]. В частности, он упоминает о двух наиболее существенных направлениях исторической дисциплины того периода: «новой социальной истории» и «новой культурной истории».

«Новая социальная история» появляется в 60-е годы и сохраняет ведущие позиции до конца 70-х годов. В рамках этого направления были подняты специфические вопросы, такие как социальная мобильность населения, условия существования людей, принадлежащих к расовым меньшинствам, иммиграционные процессы, история рабочего движения, женская история, локальная история. Объединяющей для этих исследований является проблема жизни низов общества. В «новой социальной истории» предпочтение отдается изучению жизни обычных людей, тогда как истории элит уделяется меньше внимания [40].

В 80-е годы XX в. на кафедрах истории большое влияние приобретает «новая культурная история», в рамках которой поднимаются проблемы «динамичности» процессов в истории и неоднозначной интерпретации прошлого. В результате развития этой дисциплины возникает более сложное представление о сущности «историзма» и роли историка [16]. И хотя приверженцы «нового историзма» разделяют социальный пафос «новой социальной истории» и очень близки к «новой культурной истории» в понимании «текста», в том числе «текста историка», здесь сложно говорить о прямом влиянии. В данном случае принадлежность к разным кафедрам, к разным университетским дисциплинам сыграла немаловажную роль.