Царская тень - Мааза Менгисте
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
У тебя твои телохранители, у меня — она, говорит Фифи.
Даже без карандаша и помады ее красота излучает сияние, но за этими прекрасными глазами — мысли, которые она тщательно скрывает. Он воображает их сотнями, тысячами, все эти летучие клочки информации, которые могли бы помочь ему разгадать разум местных.
Не думаю, что от нее может быть много проку. Карло закидывает назад голову и смеется. Как, ты говоришь, ее зовут? К тому же здесь ничего не происходит без моего ведома, добавляет он. Я могу обеспечить твою безопасность. Он ложится на кушетку, закладывает руки под голову. Слабый свет пробивается через полотно, заблудшая звезда, думает он, или пробившийся луч луны, но никак не вражеский сигнал к атаке.
Она просит, чтобы ее называли просто кухаркой, говорит Фифи. Она проводит рукой по лицу, задерживает пальцы на щеке, выглядывая наружу. Он видел этот жест у многих местных женщин, этакая недолгая пауза перед измученным вздохом.
Я не понимаю.
Il cuoco, говорит Фифи. Кухарка. Я понимаю, это странно. Она говорит, что ее похитили ребенком, заставили работать на одну семью. Она не пожелала назвать им свое имя. Так что она просто кухарка.
Тебя зовут Фавен, а теперь ты Фифи, говорит он. Каждую вторую официантку в Эритрее и Эфиопии зовут Мими. Что такое с твоим народом и их именами?
Я не могу оставаться здесь, Карло, после того, что ты сделал. Она стоит между его ног, ленивая натренированная улыбка стирает заботу из ее глаз. Она ногой откидывает в сторону его ботинки и наклоняется к нему. Целует кончик его носа, потом прижимает свои мягкие губы к его. Они будут атаковать, я в этом не сомневаюсь.
Ты остаешься, говорит он, обхватывая ее за талию и прижимая лицо к ее животу. Я обеспечу твою безопасность. Я предоставлю тебе лучшего телохранителя, какого ты выберешь сама.
И, кстати, этот бесполезный закон говорит, что я отправлюсь в тюрьму, если нас поймают. Не ты. Только итальянские мужчины. Он усмехается. Ты в безопасности. Я приставлю к тебе десять ascari, чтобы охраняли тебя.
Она издает короткий, быстрый смешок. Ascari? Кого именно? Твоего верного Ибрагима?
Он заглядывает ей в лицо. Он сделает то, что я ему скажу.
Она снова наклоняет свою голову к его, и он чувствует в ее дыхании коричный запах чая, который она любит пить. Я уезжаю, повторяет она. Она устремляет взгляд на пятно близ ее ноги, ее рот обретает те самые недовольные очертания, которые были у него, когда она вошла сюда. Одна ее рука — в волосах, рассеянно расплетает концы косичек. Молчание тянется и начинает досаждать им, притягивает его ближе к ней. Я не могу здесь оставаться, говорит она.
Может быть, все дело в том, как она сутулится, уходит в себя, сидя рядом с ним на кушетке. Или в беспорядке, в котором пребывают ее косички. А может быть, в том, как она скрещивает руки, кладет ладони себе на плечи, словно ей стало холодно и страшно одновременно. А может, дело в странной яркой луне, лучи которой проникают через ткань палатки, делая всю обстановку внутри видимой для ночи. Карло не может объяснить, что заставляет его обнять ее и снова прижать к себе. Он не склонен к таким проявлениям нежности, но он делает это автоматически, управляемый одним только этим жестом. Он не знает, что скажет, если она попросит его объяснить теплое чувство, растущее в его груди, когда она кладет голову ему на плечо, потом переносит свое лицо вплотную к его, щека к щеке, ее жар переходит на его лицо и обосновывается в центре его головы, и у него не остается никаких воспоминаний о других ночах до этой.
Она встает, отходит от него на шаг, снимает с себя платье через голову, роняет рядом с собой. Она делает это молча, словно они пришли к пониманию. Словно он точно знает, что делать, когда женщина, которая только что отказывалась подчиняться ему, снимает с себя платье и стоит недвижно, словно изящное дерево, укорененное в тихих водах. Карло берет ее платье и прижимает к груди. Он вдыхает ее запах, грубовато-едкий, с оттенком парфюма, и его желудок закручивается узлом. И только тогда он поднимает глаза.
Даже почти год спустя после того дня, когда он впервые увидел ее в офицерском клубе в Асмаре и решил, что готов потратить любые деньги, чтоб купить ее время, он все еще теряет голову, видя ее, это сияние коричневого и золотого, играющее на ее коже. Он хочет опустить глаза, словно не видит ничего особенного, словно злится, словно она не стоит перед ним нагая, а ее стройное тело не выбрито до последнего волоска, если не считать волос на голове. Он должен вести себя умно и отказывать ей, пока она не скажет, что остается. Он понимает, что́ она делает, но он уже много недель, много месяцев не смотрел на других женщин — только на нее. Он избегал местных борделей и отказывался от услуг итальянских проституток, присланных из Рима. Он отворачивался от безупречных и оглушительных эфиопок, эритреек, сомалиек, суданок и египтянок в офицерских клубах между Массавой и Аддис-Абебой. Он ждал Фифи, потому что нет никого, подобного ей, нет никого, кто вел бы себя так, словно она не предоставляет услугу, а оказывает любезность. Нет никого, кто сидел бы всю ночь и говорил с ним на итальянском, равным его собственному. Ни одна другая женщина не осмеливается спорить о деталях оплаты так, словно она на дипломатических переговорах. И в то же время за этим лицом, за этими линиями, за этими гибкими мышцами есть еще и острый ум, который скрывает больше, чем показывает.
Она говорит на своем языке, сообщает ему что-то на свой ласковый лад, и ее голос напоминает песню. Он пытается ловить те слова, которые успел узнать, изучая амхарский. Он слышит только одно: «дом», беит, casa.
Ты куда-то уплыл, говорит она, улыбаясь. Она рисует крохотные кружочки на его затылке, потом опускает руку, чтобы помассировать чувствительные места у основания его черепа.
Воздействие моментальное и сильное: он чувствует, как напряжение покидает его, вихрем выходит из его головы, вытягивая за собой все мысли, кроме мыслей о женщине перед ним. Он соскальзывает на колени, проводит руками по ее талии. Он заводит руки ей за
