Царская тень - Мааза Менгисте
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Полковник Карло Фучелли вытирает лицо платком, потом убирает его в карман. Наварра, сделай фотографию сейчас, говорит полковник.
Пленник словно по сигналу начинает кричать, голос у него на удивление низкий, он легко разносится по холмам. Этторе передергивает, он уверен: только что пленник четко произнес амхарское слово «отец» — аббаба.
Снимай, говорит Фучелли. Эти ребята не будут ждать долго. Его рот растягивается в язвительной улыбке, и он, довольный, складывает руки на груди.
Этторе щелкает затвором, осознавая, что пленник не смотрит в объектив. Он насмешливо смотрит на двигающуюся массу людей, требующих его смерти.
Фучелли без предупреждения выкидывает кулак в воздух. Ragazzi! кричит он. Сорок лет спустя после Адуа сыновья тех храбрецов вернулись! Он говорит громче. Для такого времени, как нынешнее, Soldati, Italiani, точно для таких времен, вот для чего мы здесь!
Глаза Фучелли горят гордостью. Этому должно быть свидетельство, говорит он Этторе. Он ждет, когда будет сделан снимок, после чего засовывает пистолет назад в кобуру. Фучелли берет веревку. Ибрагим, у тебя есть табурет? Этторе делает еще один снимок, а сигарета прыгает в уголке рта Карло.
Пленник обнажает зубы, а слова, которые он произносит шепотом, отяжелены проклятиями.
Переведи, Наварра, говорит Фучелли. Посмотрим, насколько ты хорош.
Он говорит, что убьет вас. Этторе удивлен тем, как легко слова становятся на свое место в его голове. Эти амхарские слова он узнал первыми: «Солдат. Я убить».
Бесполезный жест, тихо говорит Карло. Последние слова умирающего крестьянина, и он тратит их на меня. Хватит фотографий, двигаемся дальше.
* * *
Отец: когда тело поднимается само по себе. Когда оно тянется к небу и закидывает голову, чтобы поймать солнце. Когда ветер способствует восхождению тела и боги Олимпа склоняются, чтобы поймать бунтовской полет и остановить его. Когда мы, сильные, взяты в плен славой воскресения. Когда ни холод, ни жара, ни человеческий смрад не могут заставить нас отвести глаза. Когда темнокрылые птицы несут имя и опускают его на это обремененное дерево. Когда тело помнит свою вечную грацию и двигается против невидимых потоков. Когда оно поднимается из своей разбитой ракушки и отвечает на наш взгляд, все еще полный ярости и гордости. Это чудо, отец.
Глава 5
И вот они сидят в баре, который зарезервировал для них Фучелли, маленьком тедж бете[76] в центре Дебарка, здесь всего одна комната и крыша из рифленой жести. Несколько стульев и большой неустойчивый стол на земляном полу, поросшем лимонной травой, покрытом затрепанным ковриком. Конец долгого дня. Пленный все еще висит на дереве. Камера все еще висит на шее Этторе. Две экспонированные катушки с пленкой в кармане все еще царапают его ногу. Есть весомое свидетельство того, что он здесь, за пределами Гондэра, в этом тедж бете далеко от дома, все еще не может стереть из памяти образ отца, который заходит в бар в поисках ответов с пачкой фотографий в руке.
Этторе потирает голову. Он уже выпил несколько порций пива, и официантка приносит еще, но он слышит только голос отца. Тесный бар пульсирует властной энергией Лео Наварры и его голосом с акцентом, тем, которым он пользуется дома, где ничто не ограничивает его свободу слова, когда каждое слово из его рта — точно то, которое ему нужно:
Но разве ты ответил на мой вопрос, сын мой? Ты знаешь, что можно увидеть, если ты сидишь в темном баре без окон в центре африканского города и к тебе должна подойти девушка с бутылкой пива? Что ты увидишь, Этторе, если повернешься на своем стуле, а там Марио и другие, они манят эту официантку, которая идет к ним в своем эфиопском платье, опустив глаза. Скажи мне, это тело в тени или на свету? Помни, сын, что ты не дома. В этом месте нет поэзии. В этих стенах никто не смотрит благородным взглядом. Сын, ты, который здесь, в этом баре, наполненном солдатами, что сверлят глазами эту девушку, пока на дереве продолжает висеть молодой человек, что ты можешь сказать? Я скажу, что глаз удержит в себе образ освещенного тела лучше, чем образ затененного объекта. Я скажу, отец, что глаз имеет способность сохранять то, что видит, глаз алчен, глаз всегда будет искать и поглощать ту освещенную фигуру, которая стала видимой под воздействием хищного света.
Ты видел его? говорит Фофи. Ты видел, как он улыбался, даже когда я навел на него пистолет с земли?
Ты видел, как он старался казаться крутым и смотрел на меня, даже когда я тянул за веревку? говорит Фофи.
Ты снял меня рядом с его ногами, Этторе? говорит Фофи. Можно мы будем называть тебя Фото?
Все смеются, Марио громче всех, а Этторе кивает, он смеется, поднимает аппарат, наводит его на Фофи и говорит: Я теперь сниму мертвым тебя, и это забавно, отец, это шутка, и потому мы смеемся и проводим этот вечер за этим столом, шутим, корчим рожи, чтобы не слышать новых криков из деревень, их голоса — рябь, тянущаяся от горизонта до края земли. Потому что это война, отец. Это война? спрашивает Фофи, когда Марио покупает ему еще пива. Это даже не война, говорит Джулио, но он не смеется. И Этторе тоже заказывает пиво, и они смотрят, как официантка, двигая руками, балансирует с подносом, на котором стоят бутылки, а подойдя к их столику, она смотрит на фотоаппарат и говорит: Никаких фото, и Фофи снова смеется, показывает на Этторе и говорит: Никаких Фото, и они пьют пиво, а Джулио встает и идет к двери, осматривает улицу, и я был рад в тот день, отец, я был счастлив.
Когда они много лет спустя встретятся в Александрии, Этторе скажет знаменитому египетскому журналисту Хейраллаху Али, что каждое отступление от Дебарка в конце длинной, кровавой войны было облегчением. Он будет смотреть на блокнот, лежащий между ними в переполненном кафе близ порта, отрицательно качать головой и дрожать при мысли о том молодом пленнике, висящем на веревке, а Хейраллах наклонится к нему и скажет, но вообще-то вы мне почти ничего и не рассказали, мой друг, и возьмет свою авторучку и погрузится в ожидание. Этторе
