Политика России в Центрально-Восточной Европе (первая треть ХХ века): геополитический аспект - Виктор Александрович Зубачевский

type="note">[922]. Осенью 1923 г. Литвинов разослал большевистским руководителям письма, критикующие Чичерина. Политбюро постановило 12 октября: «Общее руководство делами Комиссариата принадлежит <…> наркому <…>. В случае возникновения серьезных расхождений, каждому члену коллегии, предоставляется право довести до сведения ПБ свое мнение и защитить его перед ПБ»[923]. Иоффе тоже жаловался (Зиновьеву в феврале 1924 г.): «.несмотря на глупую статью Чичерина в <…> “Известиях”, из которой вытекает, будто внешнюю политику делал Чичерин – при содействии Ленина, настоящим Наркомом И[ностранных] Д[ел] у нас все время был только Ленин, а теперь это придется делать Вам <…> я не могу равнодушно видеть, как портится достигнутое мною <…>. Когда я буду (согласно Вашего обещания) назначен Замнаркомом И[ностранных] Д[ел] [?]»[924].

Серьезно возможности советской внешней политики ограничивали Коминтерн и силовые ведомства. В своеобразном политическом завещании наркома своему преемнику (в нем Чичерин видел В.В. Куйбышева, но наркомом назначили Литвинова, и завещание осталось в чичеринском архиве) читаем: «Из наших, по известному шутливому выражению, “внутренних врагов” первый – Коминтерн <…>. Особенно вредными и опасными были коминтерновские выступления наших руководящих товарищей и всякое обнаружение контактов между аппаратом и компартиями <…>. Следующий “внутренний враг”, понятно, ГПУ <…> ГПУ обращается с НКИД как с классовым врагом <…>. Гораздо хуже Разведупр (особенно в период “активной разведки” т. Уншлихта)»[925].

Вместе с тем провал расчетов на европейскую революцию и определенные успехи реальной политики способствовали укреплению позиций в руководстве партии прагматичного Сталина и его приверженцев, оттеснению от власти руководителей Коминтерна и других большевистских лидеров, разделявших концепцию мировой революции. Правда, Сталин констатировал на XIV съезде ВКП(б): «.конференция в Локарно <…> никаких противоречий не уничтожила, а только обострила их», «новые границы Германии сохраняются в пользу Польши», юридически освящая «потерю Германией Силезии, Данцигского коридора и Данцига, потерю Украиной Галиции и Западной Волыни, потерю Белоруссией западной ее части, потерю Литвой Вильны». «Локарно чревато новой войной в Европе»[926]. Но в связи с оформлением на съезде «новой оппозиции» во главе с Зиновьевым и Л.Б. Каменевым у Сталина и его ближайшего окружения возникли сомнения относительно работы Зиновьева на посту председателя ИККИ. Имевшие большинство в Политбюро ЦК ВКП(б) Сталин и его сторонники не приняли просьбу Зиновьева об отставке с этого поста, но стали контролировать каждый его шаг и использовать любой повод для дискредитации председателя ИККИ[927]. В начале 1926 г. МИД Великобритании с удовлетворением отметил восхождение «сильного, сурового, молчаливого» Сталина в качестве бесспорного партийного лидера. «Не удивительно, – комментировали английские чиновники, – что поражение фанатичной большевистской оппозиции означает внешнюю политику с использованием “национальных средств”»[928].

Резюмируя, отметим, что двойственный характер советской внешней политики в 1924–1925 гг. определяли социально-экономическая ситуация в СССР и международное положение. Существовали, с одной стороны, необходимость в мирной передышке для консолидации власти; с другой – соблазн разыграть карту европейской революции. По мнению некоторых российских историков, лидеры большевиков стали учитывать геополитические интересы Советского Союза начиная с середины 1930 годов, но приведенные выше документы доказывают, что процесс начался значительно раньше. Основные внешнеполитические установки уже в 1925 году обусловливались не столько идеологией, сколько геополитическим и стратегическим положением СССР, его военно-экономическим потенциалом, объективным соотношением сил в мире. По мере усиления позиций Сталина, еще до провозглашения генсеком курса на построение социализма в одной стране, на смену «конфликтной модели» с ее колебаниями между революционными методами и элементами реальной политики утверждалась авторитарно-государственная (имперская) модель, отражавшая в той или иной мере традиционные интересы Российской империи.

Следовательно, советская внешнеполитическая парадигма 1920 годов отражала попытку большевиков соединить ориентацию на мировую пролетарскую революцию и реальную политику, направленную на установление мирных и взаимовыгодных отношений с другими государствами. Однако по мере усиления позиций Сталина партийно-государственное руководство, не отказываясь от лозунгов пролетарского интернационализма, все более концентрировало усилия на укреплении международных позиций СССР на основе принципов мирного сосуществования. В итоге лидеры большевиков к концу 1920 годов сменили революционную ментальность во внешней политике на авторитарно-государственную (имперскую).

6.2. Военно-политическое сотрудничество СССР и Германии

Германское посольство, на основании разговоров с Чичериным, констатировало советские «успехи “континентальной” ориентации, рассчитанной на <…> сближение с Германией», обращая внимание, что идея «континентального блока» позаимствована наркомом у министра финансов Российской империи С.Ю. Витте[929].

Позднее Чичерин говорил: Рапалло предполагало обмен мнениями с Германией о «политической линии обоих правительств, причем, пока жив был Ратенау, я с ним это делал; после его смерти Вирт[930] хотел продолжить это, но он был слишком завален работой, а с момента прихода к власти Куно этого больше не было»[931]. Переписка советских и германских дипломатов в январе-мае 1923 г. свидетельствовала о благоприятных возможностях для развития отношений СССР и Германии, но позволяла усомниться в их стремлении к военно-политическому альянсу. Посол Брокдорф-Ранцау писал Куно 29 июля: «О политическом или военном союзе нет речи». По мнению посла, Германия должна «увязать восстановление русской военной индустрии с вопросом польского нападения»[932].

Но в июле Германия прекратила военные переговоры и ограничила поставки советской оборонной промышленности, поскольку Политбюро ЦК РКП(б) использовало общий кризис Веймарской республики в интересах европейской революции. Брокдорф-Ранцау требовал у Литвинова объяснений в связи с заявлениями лидеров РКП(б) о готовности спасти немецкую революцию путем уступок Польше за счет Германии[933].

В военно-политической сфере взгляды руководства СССР и Германии во многом совпадали. Статс-секретарь МИД Германии А. Мальцан сообщил в сентябре германскому поверенному в делах в Москве О. Радовицу: «В восточногалицийском вопросе немецкие и русские интересы близки друг другу», а урегулирование виленского вопроса на основе принципа наций на самоопределение приведет к тому, что Вильно отойдет к Литве, а Западная Белоруссия к Советской Белоруссии, что в наших интересах. В декабре Копп заявил Брокдорф-Ранцау о советском недовольстве политикой Польши в граничащих с Россией районах. По мнению Коппа, когда Германия выдвинет свои претензии в Верхней Силезии и Данцигском коридоре, возможно «германо-русское давление на Польшу». Мальцан констатировал, что главной причиной беспокойства в Восточной Европе является несоблюдение этнографических принципов при установлении польской границы. Он отметил, что интересы СССР и Германии «идут здесь параллельно». И далее: «Германия и Россия решат <…> вопрос о возвращении Польши к ее этнографическим границам»[934].

Тем временем после принятия в 1924 г. плана Дауэса германские правящие круги выступили за «мирную ревизию» восточной границы. Усиление реваншистских настроений в Германии отразила победа на президентских выборах в апреле 1925 г. П. фон Гинденбурга. В то же время начавшееся сближение Берлина с Лондоном вызвало беспокойство в Москве, что нашло отражение в ходе визита 17 июня Крестинского к Гинденбургу. По словам полпреда, президент заявил,