Политика России в Центрально-Восточной Европе (первая треть ХХ века): геополитический аспект - Виктор Александрович Зубачевский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Прошедшая 5-16 октября 1925 г. Локарнская конференция юридически оформила новую политику западных держав в отношении Германии. В Локарно министру иностранных дел Г. Штреземану удалось избежать антисоветских обязательств при вступлении Германии в Лигу наций и отстоять немецкую точку зрения по вопросу о восточной границе. После конференции СССР надеялся на продолжение линии Рапалло, поэтому дрейф большевиков в сторону реальной политики усилился. Чичерин констатировал: часть немецкого общественного мнения недовольна «и пактом, и вступлением в Лигу наций, и мысль о связи с нами сливается у них с мыслью о реванше в будущем»[936]. В письме Сталину 31 октября Чичерин подчеркнул: «И в Англии, и в других местах, о нас теперь много говорят <…>, мы фактор, нарушающий гармонию общего соглашения. Это есть источник нашей силы, ибо вызываемое нами беспокойство толкает к желанию соглашения с нами. Непременное условие этого – продолжение твердой и ясной линии»[937].
Однако дальнейшую нормализацию советско-германских отношений замедляло вмешательство Кремля в политику Веймарской республики. В приватной беседе с Сектом в январе 1925 г. Крестинский заявил: «.я лично и правительство СССР решительно против вмешательства во внутренние дела Германии <…> [но] мы, конечно, не можем отвечать за чисто партийные выступления РКП и Коминтерна». Генерал «благодарил за это заявление», но четко назвал мотивы, вынуждающие Веймарскую республику сотрудничать с Советским Союзом: «Единственная страна, на которую Германия может опереться в деле своего военного возрождения, это Россия». Второй мотив, по словам Секта, это Польша, ибо «Германия не может существовать при нынешних восточных границах, особенно при наличии Польского коридора <…>. Цель Германии на востоке – это восстановление германской границы 1914 г. и <…> общей границы между Германией и Россией». При этом он отметил: «Но путь к этому один – с помощью России увеличивать военную мощь Германии». Сект обратил внимание Крестинского на важное обстоятельство: «Значительные круги нашей буржуазии боятся внешнеполитического сближения с Россией, так как думают, что в таком случае увеличится влияние России на внутреннюю политическую жизнь Германии. Эти круги не знают и не должны знать о наших действительных отношениях. Поэтому они менее ценят, чем нужно, нашу внешнеполитическую близость. И нам трудно бывает иногда убеждать их»[938].
Вместе с тем, как писал 19 февраля 1925 г. Литвинову заведующий Отделом Центральной Европы НКИД С.С. Александровский, «ряд скандальных историй» раздуваются «в конфликты межгосударственного характера». Так, Брокдорф-Ранцау жаловался Чичерину на «наглую» статью в газете «Красная Звезда» (орган Политуправления Ленинградского военного округа), что «германское Правительство и, в частности, министр Штреземан занимаются воровством». Посол намекнул, что «после этого никакие разговоры на большие темы, в которых крупную роль играет генерал Сект, не будут возможны. Травля германского правительства, – по его словам, – и создание враждебного ему настроения в рядах Красной Армии исключает такие возможности». Брокдорф-Ранцау просил поговорить с председателем РВС СССР М.В. Фрунзе «для того, чтобы избегать подобных выступлений»[939].
Тем не менее военно-политическое сотрудничество Красной армии и рейхсвера возобновилось. Так, 18 сентября 1925 г. состоялся ужин в честь советской делегации во главе с начальником штаба РККА (в 1925–1928 гг.) Тухачевским. Полковник К. Штюльпнагель от имени Войскового управления министерства рейхсвера подчеркнул в своей речи общность интересов двух армий и необходимость совместной работы. Тухачевский в ответном слове говорил о важности знакомства представителей обеих армий, выступал за их взаимное сближение. Проблемы сотрудничества обсуждались и на последующих встречах, например в декабре 1925 г.[940]
Однако прозападная внешняя политика Штреземана вызывала беспокойство в Кремле, и в качестве средства нажима на Берлин Москва вновь использовала «польский фактор», начав в 1925 г. с Варшавой переговоры о заключении договора о ненападении. Советско-польские консультации, проходившие одновременно с советско-германскими переговорами, вызвали негативную реакцию Штреземана. В результате СССР прекратил диалог с Польшей и 24 апреля 1926 г. подписал Берлинский договор «О ненападении и нейтралитете» с Германией.
Берлинский договор, последовательными сторонниками которого были консервативные круги Германии, способствовал активизации военного сотрудничества. Крестинский писал 18 января 1927 г. Литвинову и замнаркому по военным и морским делам, зампредседателю РВС СССР И.С. Уншлихту: «Нам посещение германских маневров, слушание лекций в Германской академии, знакомство со всякого рода техническими достижениями в германской армии очень полезно. Это признавали все без исключения военные товарищи, приезжавшие сюда <…>. То, что мы предоставляем немцам в обмен, нам ничего не стоит, так как все они оплачивают за свой счет, а в глубинах СССР легко найти незаметное место для всякого рода школ и др. небольших немецких учреждений <…> прошу Вас бороться против разрыва всякого контакта с немецкими военными»[941]. Стажировавшиеся в Германии советские командиры разделяли мнение полпреда: у немцев не все идеально, но все же немецкая армия «хранит в своем командном составе традиции лучшей армии мировой войны <…> это заставляет нас дорожить связью с рейхсвером»[942].
В связи с приездом в Берлин Уншлихта в июле 1927 г. в его честь был дан обед. С немецкой стороны на нем присутствовали министр рейхсвера (в 1920–1928 гг.) О. Гесслер, генерал Хассе, начальник Войскового управления (в 1927–1929 гг.) полковник (с 1928 г. генерал) В. фон Бломберг, начальник штаба 4-го военного округа полковник Л. Бек, другие высшие офицеры, а также Брокдорф-Ранцау. Диалог шел по двум линиям: «Во-первых, о желательности или нежелательности дальнейшего сотрудничества, хотя и на новых началах; во-вторых, что мы не хотим иметь соглашения от военного ведомства к нашему военному ведомству, а хотим, чтобы за спиной военного ведомства стояло все германское правительство <…>, и чтобы в переговорах участвовало министерство иностранных дел»[943].
Более детально проблемы выявились в ходе беседы Уншлихта и Хассе, запись которой Крестинский отправил в Москву. Уншлихт обратил внимание Хассе на «ослабление интереса» к совместной работе по вооружению обеих стран и заявил, что советская сторона готова предоставить Берлину «всяческие возможности наладить и расширить те опыты, которые вы не можете поставить на собственной территории». Хассе ответил, что работа задерживается из-за «кампании разоблачений и шума» в советской прессе, а также по финансовым причинам: «В ближайшем году начинаются полные платежи по плану Дауэса, тогда единственным нашим лозунгом останется экономия <…> распределение бюджета зависит от парламента <…>. Мы играем при этом страдательную роль». Уншлихт подчеркнул: «Вы не считаете опасность войны близкой и реальной <…>. Мы оцениваем положение иначе. Неделя обороны, проведенная у нас и отчет о ней, написанный Ворошиловым в “Известиях”,
