Русское тысячелетие - Сергей Эдуардович Цветков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Дмитрий рассказывал сам, что после того, как в 1591 году его тайно вывезли из Углича, он несколько лет скрывался в северных монастырях до тех пор, пока не умерли его покровители. Тогда в 1600 году он бежал в Литву. Там он пытался найти убежище при дворе какого-нибудь вельможи, и в конце концов поступил в «оршак» (придворную челядь) князя Адама Вишневецкого. Однажды Дмитрий открыл князю свою тайну, предъявив некие доказательства своего высокого происхождения — настолько веские, что Вишневецкий (между прочим, потомственный Рюрикович) поверил ему и окружил царским почётом.
Вскоре Дмитрий познакомился с Мариной, дочерью польского пана Юрия Мнишека, и безоглядно влюбился в неё. Писаной красавицей Марина не была. Но она принадлежала к тем редким женщинам, которые вдохновляют мужчин на великие дела. Между тем Дмитрий как раз и собирался совершить невозможное: стать московским царём.
В конце августа 1604 года Дмитрий выступил в свой фантастический поход. Польский сейм не согласился предоставить в его распоряжение войска Речи Посполитой, но с молчаливого согласия короля Сигизмунда III к Дмитрию примкнули две тысячи польских шляхтичей. Да ещё в его стан перекочевало тысяч пять запорожских и донских казаков. С такими силами не всякий решился бы напасть на пограничную крепость, не то, что идти на Москву. Однако Дмитрий не сомневался, что как только он перейдёт русскую границу, народ на руках донесёт его до Москвы. Его стратегией была отвага, союзниками — обстоятельства.
И действительно, города на его пути открывали перед ним ворота без единого выстрела. Войско Дмитрия росло как на дрожжах и одерживало над царскими воеводами одну победу за другой. Но в зимнем сражении под Добрыничами подоспевшая 70-тысячная московская рать нанесла Дмитрию полное поражение. Под ним самим была убита лошадь, он пересел на другую, которая тоже была ранена, но всё-таки вынесла своего седока из боя. Казалось, всё кончено: прощай, Москва, прощай Марина!
Но 13 апреля 1605 года скоропостижно скончался Борис Годунов.
Последние месяцы жизни Годунов был сам не свой. Он мог бы сказать о себе то же, что говорил один известный городничий: «…Не знаешь, что и делается в голове; просто, как будто стоишь на какой-нибудь колокольне, или тебя хотят повесить». Под влиянием страха и чувства собственного бессилия он потерял своё обычное политическое здравомыслие и пытался бороться против Дмитрия двумя противоречащими друг другу способами: с одной стороны, скрывая от народа пришествие страшного выходца с того света и отгораживаясь от Литвы заставами, с другой — распространяя во стране грамоту патриарха Иова и анафемствуя самозванца. И то, и другое было только на руку Дмитрию. Народ не верил ни Борису, ни патриарху.
Мучая, казня и ссылая в Сибирь недовольных, Борис одновременно обнаруживал свой страх перед подданными. Он заперся во дворце и даже не выходил на крыльцо, чтобы по царскому обычаю в определенные дни лично принимать челобитные; стража гнала просителей в шею.
Порой Годунов совсем терял голову, обуреваемый сомнениями, с кем же он воюет: с самозванцем или настоящим сыном Грозного? Однажды, терзаемый этими мыслями, он распорядился привезти в Новодевичий монастырь царицу Марфу, мать царевича. Летописец так повествует об этой драматической встрече.
Ночью Марфу тайно привели в спальню Бориса, где он находился вместе со своей женой, царицей Марьей, дочерью Малюты Скуратова.
— Говори правду, жив ли твой сын или нет? — спросил царь.
Марфа ответила, что не знает.
Жена Годунова в ярости схватила с туалетного столика зажжённую свечу.
— Ах ты, б…! — крикнула она. — Смеешь говорить: не знаю — коли верно знаешь!
С этими словами она хотела ткнуть свечой в глаза инокине, но Борис удержал её руку. Марфа испуганно отшатнулась от разъярённой женщины и сказала:
— Мне говорили, что сына моего тайно увезли из Русской земли без моего ведома, а те, кто мне так говорили, уже умерли.
Большего от неё не могли добиться. Борис велел увезти её подальше от Москвы и держать в строгости и нужде.
Начался Великий пост. Измученный страхами и подозрениями, Борис совсем потерял сон и здоровье. Но 13 апреля 1605 года, во время недели жён-мироносиц, он почувствовал себя бодрее обыкновенного. Отстояв службу, он весело сел за праздничную трапезу в Золотой палате и ел с таким аппетитом, что встал из-за стола с сильной тяжестью в желудке. После обеда царь поднялся на вышку, с которой часто любовался Москвой. Вдруг он пошатнулся, быстро сошёл вниз и закричал, чтобы позвали лекарей, так как у него страшно колотится сердце и ему дурно. Когда прибежали иноземные врачи, Борис был уже так плох, что бояре сочли нужным заговорить с ним о наследнике.
— Как угодно Богу и земству! — равнодушно отвечал царь.
Вслед за этими словами кровь рекой хлынула у него изо рта, носа и ушей, и он бессильно откинулся на руки врачей. Патриарх Иов с духовенством наскоро соборовали умирающего царя и совершили над ним обряд пострижения. Борис, наречённый Боголепом, умер около трёх часов пополудни, успев ещё благословить сына на царство; лицо его, искажённое предсмертными судорогами, почернело.
Внезапная смерть Годунова привела бояр и духовенство в полнейшую растерянность. Они не решились сразу объявить новость народу, боясь волнений. Москвичи узнали о случившемся лишь на следующий день. 15 апреля тело Бориса погребли в Архангельском соборе; 70 тысяч рублей из царской казны было роздано в течение сорокоуста за упокоение беспорочной и праведной души его, мирно отошедшей к Богу.
Немногие искренне пожалели о нём. Столь любимые им иностранцы почтили его память следующими словами: «Вошёл, как лисица, царствовал, как лев, умер, как собака» (К. Буссов). Для большинства же русских Борис уже давно стал «рабоцарём», то есть царём из рабов, холопов, искусным и коварным лицедеем, хищником на престоле законных государей. В народе шептались, что царь-злодей сам отравил себя, не вынеся мучений совести. Впрочем, немало людей считало, что его отравили бояре.
Узнав о смерти Бориса, огромное московское войско
