Толкин и Великая война. На пороге Средиземья - Джон Гарт

Бюс-лез-Артуа, где ранее останавливались по пути из Боваля на свою первую окопную смену. С этой возвышенности казалось, что война где-то далеко: до самого горизонта расстилались нивы, окрестные деревеньки утопали в садах. Как и прежде, солдаты расположились в шалашах в лесу на северной окраине деревни. Однако две ночи напролет Толкин просидел снаружи, под мокрыми деревьями, погрузившись в мысли.

Двумя неделями раньше он получил письмецо от Дж. Б. Смита, красноречивое в своей краткости. Смит перечитывал стихотворение Толкина об Англии (вероятно, «Одинокий остров») – одно из лучших, по его словам. Но в письме ни словом не упоминалось ни о гибели Гилсона, ни о том, что написал Толкин в ответ на трагическое известие. От этих нескольких строк остается ощущение невыразимых, глубоко запрятанных мыслей и иссякших жизненных сил.

С тех пор Смит уже переслал Толкину коротенькое сообщение от Кристофера Уайзмена о смерти Роба. Эти двое были абсолютно согласны в том, что на весах жизни Гилсон, при всех своих недостатках, был что золото в сравнении со шлаком безликой людской массы. По словам Смита, «такая жизнь – пусть она ничего и не достигла, пусть прошла почти незримо, пусть никакой ведущий принцип не направлял ее и не отметил, даже несмотря на то, что в его развивающемся уме неизменно бушевали сомнение и неуверенность, буря и натиск, – в глазах Господа и всех людей, достойных так называться, тем не менее, обладает ценностью неизмеримо более высокой, нежели жизни праздных болтунов, которые наполняют мир гвалтом и покидают ничуть не опустевшим от такой потери. Ведь благородство характера и поступков, раз посланное в мир, не возвращается пустопорожним».

Толкин тогда ответил в том же ключе. По-видимому, имея в виду тех же «праздных болтунов», журналистов и их читателей, которых клеймил Смит, он писал, что «ни капли подлинного чувства, ни единого луча истинной любви к красоте, женщине, истории или их собственной стране никогда им более не узнать». Безусловно, всеми тремя владел гнев – следствие горя. И мишень они выбрали в точном соответствии с заповедями ЧКБО. В конце концов, ЧКБО всегда боролось с неотесанными, пустоголовыми хамами в школе, а «Лондонский совет» раз и навсегда изгнал Т. К. Барнзли и прочих насмешников. Именно в таком духе Смит писал:

Когда бы, вдохновеньем   Пылая и дыша,Многоголосым пеньем   Не полнилась душа,Муж, женщиной рожденный,   И помыслы его —Бледней росы студеной,   Бедней чем ничего.

В то же самое время солдаты Великой войны постоянно демонизировали военную пропаганду и ее потребителей. Это чувство возникло из целого набора факторов: из осознания, что пропаганда лжива; из подозрения, что всем, кто остался дома, никогда не понять реальности окопов; из горечи от того, что друзья и герои гибнут, в то время как дельцы и их прихвостни наслаждаются комфортом и безопасностью. Такое настроение выражено в знаменитом стихотворении Зигфрида Сассу на «Ничтожества» («Эх, вот бы меж столами танк прошел, / Вихляясь под рэгтайм…»), этом яростном проклятии ура-патриотам из мюзик-холлов. В стихотворении Смита «К сынам культуры» описан один из вариантов апокалипсиса:

Кто же мы, кто же я?Неотесанный сброд —Быт наш скучен и сир,Долог недругам счет:Смерть, засилье вранья,Смех, исполненный фальши.Но в свой час сгинет мирИ в огне, и в дыму,Кто-то канет во тьму,А кому-то – жить дальшеИ мир возрождать.

Одного взгляда через Ла-Манш на этих «высококультурных» богатеев и «праздных болтунов» было достаточно, чтобы подтвердить: пусть Роб Гилсон мертв, его достоинства пережили погибшего.

Уайзмен черпал утешение еще и в убежденности Гилсона в том, что «целостность ЧКБО самоценна сама по себе»: иными словами, задумывалось оно просто-напросто как идеальное содружество. Поневоле создается впечатление, что постоянные отсылки к безличным инициалам ЧКБО в переписке между четверкой друзей были своего рода способом скрыть взаимную привязанность молодых людей друг к другу. Однако ж отношение Гилсона противоречило представлению о том, что им в итоге предстоит вместе свершить «великий труд». Да, это было отношение «Фомы неверующего», как Гилсона окрестил Смит: оно подразумевало, что все, чего ЧКБО достигнет в жизни, совершенно не важно.

Толкин еще раньше отправил письмо Уайзмена обратно к Смиту, с собственными подчеркиваниями и пометками, с которыми он сам, по зрелом размышлении, был теперь не согласен. Все то, что он передумал за это время, с трудом облекалось в слова. Он был голоден, чувствовал себя одиноким и беспомощным, его угнетала «всеобщая усталость этой войны». Невзирая на слухи, он понятия не имел, куда дальше двинется батальон и где находится Смит; но после своего ночного бдения в лесу Толкин написал длинное письмо – в течение нескольких обедов и ужинов в шумной кухне-столовой. «У меня дел невпроворот, – пожаловался он, прежде чем распрощаться. – Бриг. оф. св. вечно лезет с разговорами, надо дважды поскандалить с квартирмейстером, и еще это омерзительное построение в 6:30 – это в 6:30-то солнечного дня воскресного!»[84] Его отповедь Смиту была исполнена суровой прямоты. «Я тут сел, серьезно поразмыслил и попытался сухо высказать тебе все то, что думаю, намеренно холодно и отстраненно», – признавался он.

Гилсон обрел величие жертвы, но, как писал Толкин, не то величие, что провидело для себя ЧКБО. «Смерть одного из членов клуба – не более чем жестокий отсев тех, кто для величия не предназначен, по крайней мере, в прямом смысле этого слова», – говорил он. Что касается братства, эти мечты разделявшего, Толкин делает вывод не менее жесткий:

Меня не покидает ощущение, будто что-то надломилось. По отношению к вам обоим чувства мои нисколько не изменились – я еще ближе к вам, чем прежде, и очень в вас нуждаюсь… но я больше не ощущаю себя частью маленького цельного сообщества. Мне искренне кажется, что ЧКБО пришел конец… я чувствую себя просто отдельно взятым человеком…

Действительно, Уайзмен свято верил в то, что они четверо – избранники Божьи, и не допускал и мысли о том, что кто-то может погибнуть до срока, не исполнив назначенного. Если замысел Божий состоит в том, чтобы ЧКБО как единое целое свершило некий труд, рассуждал он в ответном письме еще в марте, – «а я не могу отделаться от мысли, что так и есть, – тогда Он услышит нашу молитву и убережет нас всех от беды и не разлучит до тех пор, пока по Его воле не прекратится все это извержение ада». По правде сказать, за Гилсона Уайзмен страшился особенно, но опасения его были совершенно иного толка. «Он выйдет из всего этого воистину гигантом… если сумеет сохранить здравый рассудок, – добавлял он. – Больше всего я боюсь безумия». К тому времени в английский язык вошло выражение «боевая психическая травма», или «снарядный шок». На самом