Стихотворения и поэмы. Дневник - Белла Ахмадулина

«– Что это, что? – Спи, это жар во лбу…»

– Что это, что? – Спи, это жар во лбу.– Чьему же лбу такое пламя впору?Кто сей со лбом и мыслью лба: ведульва в поводу и поднимаюсь в гору?

– Не дать ли льда изнеможенью лба?– Того ли лба, чья знала дальновидность,где валуны воздвигнуть в память льда:де, чти, простак, праматерь ледовитость?

– Испей воды и не дотла сгори.Всё хорошо. Вот склянки, вот облатки.– Со лбом и львом уже вверху горы:клубится грива и сверкают латы.

– Спи, это бред, испекший ум в огне.– Тот, кто со львом, и лев идут к порогу.Коль это мой разыгран бред вовне,пусть гением зовут мою хворобу.

И тот, кого так сильно… тот, комуприскучил блеск быстротекучей ртути,подвёл меня к замёрзшему окну,и много счастья было в той минуте.

С горы небес шел латник золотой.Среди ветвей, оранжевая, длиласьего стезя – неслышимой пятойслед голубой в ней пролагала львиность.

Вождь льва и лев вблизь подошли ко мне.Мороз и солнце – вот в чём было дело.Так день настал – девятый в декабре.А я болела и в окно глядела.

Затмили окна, затворили дом(день так сиял!), задвинули ворота.Так страшно сердце расставалось с Днём,как с тою – тот, где яд, клинок, Верона.

Уж много раз менялись свет и темь.В пустыне мглы, в тоске неодолимой,сиротствует и полыхает День,мой не воспетый, мой любимый – львиный.

Ёлка в больничном коридоре

В коридоре больничном поставили ёлку. Онаи сама смущена, что попала в обитель страданий.В край окна моего ленинградская входит лунаи недолго стоит: много окон и много стояний.

К той старухе, что бойко бедует на свете одна,переходит луна, и доносится шорох старанийутаить от соседок, от злого непрочного снанарушенье порядка, оплошность запретных рыданий.

Всем больным стало хуже. Но всё же – канун Рождества.Завтра кто-то дождется известий, гостинцев, свиданий.Жизнь со смертью – в соседях. Каталка всегда не пуста —лифт в ночи отскрипит равномерность ее упаданий.

Вечно радуйся, Дево! Младенца ты в ночь принесла.Оснований других не оставлено для упований,но они так важны, так огромны, так несть им числа,что прощен и утешен безвестный затворник подвальный.

Даже здесь, в коридоре, где ёлка – причина для слёз(не хотели ее, да сестра заносить повелела),сердце бьется и слушает, и – раздалось, донеслось:– Эй, очнитесь! Взгляните – восходит Звезда Вифлеема.

Достоверно одно: воздыханье коровы в хлеву,поспешанье волхвов и неопытной матери локоть,упасавший Младенца с отметиной чу́дной во лбу.Остальное – лишь вздор, затянувшейся лжи мимолётность.

Этой плоти больной, изврежденной трудом и войной,что нужней и отрадней столь просто описанной сцены?Но – корят то вином, то другою какою винойи питают умы рыбьей костью обглоданной схемы.

Я смотрела, как день занимался в десятом часу:каплей был и блестел, как бессмысленный черныйфонарик, —там, в окне и вовне. Но прислышалось общему сну:в колокольчик на ёлке названивал крошка-звонарик.

Занимавшийся день был так слаб, неумел, неказист.Цвет – был меньше, чем розовый: родом из робких,не резких.Так на девичьей шее умеет мерцать аметист.Все потупились, глянув на кроткий и жалобный крестик.

А как стали вставать, с неохотой глаза открывать, —вдоль метели пронёсся трамвай, изнутри золотистый.Все столпились у окон, как дети: – Вот это трамвай!Словно окунь, ушедший с крючка: весь пятнистый,огнистый.

Сели завтракать, спорили, вскоре устали, легли.Из окна вид таков, что невидимости Ленинградаили невидали мне достанет для слёз и любви.– Вам не надо ль чего-нибудь? – Нет, ничего нам не надо.

Мне пеняли давно, что мои сочиненья пусты.Сочинитель пустот, в коридоре смотрю на сограждан.Матерь Божия! Смилуйся! Сына о том же проси.В День Рожденья Его дай молиться и плакать о каждом!

«Поздней весны польза-обнова…»

Поздней весны польза-обнова.Быстровелик оползень поля:коли и есть посох-опора,брод не возбредится к нам.«Бысть человек послан от Бога,имя ему Иоанн».

Росталь: растущей воды окиянье.Полночь, но опаленырытвины вежд и окраин канавьедосталью полулуны.Несть нам отверзий принесть покаяньеи не прозреть пелены.Ходу не имем, прийди, Иоанне,к нам на брега полыньи.Имя твое в прародстве с именамитех, чьи кресты полеглив снег, осененный тюрьмой и дымами, —оборони, полюбилютость округи, поруганной нами,иже рекутся людьми.

«Бысть человек послан от Бога,имя ему Иоанн».О, не ходи! Нынче суббота,праздник у нас: посвист разбоя,обморок-март, путь без разбора,топь, поволока, туман.

Ивановские припевки

Созвали семинар – проникнуть в злобу дня,а тут и без него говеют не во благе.Заезжего ума пустует западня:не дался день-злодей ловушке и облаве.

Двунадесять язык в Иванове сошлисьи с ними мой и свой, тринадцатый, злосчастный.Весь в Уводь не изыдь, со злобой не созлись,Ивановичей род, в хмельную ночь зачатый.

А ежели кто трезв – отымет и отъестсудьбы деликатес, весь диалект – про импорт.Питают мать-отец плаксивый диатезтех, кто, возмыв из детств, убьет, но и повымрет.

Забавится дитя: пешком под стол пойдя,уже удавку вьет для Жучки и для Васьки.Ко мне: «Почто зверям суёшь еды-питья?» —«Аз есмь родня зверья, а вы мне – не свояси».

Перечу языку – порочному сынкупорушенных пород и пагубного чтива.Потылицу чешу, возглавицей рекуто, что под ней держу в ночи для опочива.

Захаживал Иван, внимал моим словам,поддакивал, кивал: «Душа твоя – Таврида.Что делаешь-творишь?» – «Творю тебе стакан». —«Старинно говоришь. Скажи: что есть творило?» —

«Тебя за речь твою прииму ко двору.Стучись – я отворю. Отверстый ход – творило». —«В заочье для чего слывешь за татарву?» —«Заочье не болит, когда тавром тавримо».

Ой, город-городок, ой, говор-говорок:прядильный монотон и матерок предельный —в ооканье вовлёк и округлил роток,опутал, обволок, в мое ушко продетый.

У нас труба коптит превыспренную синьи ненависть когтит промеж родни простенок.Мы знаем: стыдно пить, и даже в сырь и стыньмы сикера не пьем, обходимся проствейном.

Окликнул семинар: «Куда идешь, Иван?» —«На Кубу, семинар, всё наше устремленье».Дивится семинар столь дальним именам.(На Кубу – в магазин, за грань, за вод струенье.)

Раздолье для невест – без петуха насест,а робятишки есть, при маме и во маме.Ест поедом тоска, потом молва доест.Чтоб не скучать – девчат черпнули во Вьетнаме.

Четыреста живых и чужеродных чадусилили вдовства и девства многолюдность.Улыбки их дрожат, потёмки душ – молчат.Субтропиков здесь нет, зато сугуба лютость.

Смуглы, а не рябы, робки, а не грубы,за малые рубли великими глазамиих страх глядит на нас – так, говорят, грибыглядят, когда едят их едоки в Рязани.

Направил семинар свой променад в сельмаг,проверил провиант – не сныть и не мякину.Бахвалился Иван: «Не пуст сусек-сервант.Полпяди есть во лбу – читай телемахину».

За словом не полез – зачем и лезть в карман?«Рацеей, – объяснял, – упитана Расея.Мы к лишним вообче бесчувственны кормам.Нам коло-грядский жук оставил часть растенья».

Залётный семинар пасет нас от беды:де, буйствует вино, как паводок апрельский.Иван сказал: «Вино отлично от воды,но смысл сего не здесь, а в Кане Галилейской».

От Иоанна – нам есть наущенье уст,и слышимо во мглах: «Восстав, сойдем отсюду».Путина – нет пути. То плачу, то смеюсь,то ростепель терплю, то новую остуду.

«Эй, ты куда, Иван?» – «На Кубу, брат-мадам.А ты?» – «Да по следам твоим, чрез половодье». —«Держися за меня! Пройдемся по водам!»И то: пора всплакнуть по певчем по Володе.

Ивану говорю по поводу вина:«Нам отворенный ход – творило, хоть – травило».Ответствует: «Хвалю! Ой, девка, ой, умна!А я-то помышлял про кофе растворимо…»

«Хожу по околицам дюжей весны…»