Стихи из книги “Цепь человеческая" - Шеймас Хини

Шеймас Хини. Стихи из книги «Цепь человеческая»

Неразрывность

«Цепь человеческая» — двенадцатая книга стихов Шеймаса Хини. Предыдущая, «Пересадка на кольцевую», вышла в начале 2006 года; подборка из нее в русском переводе публиковалась в «ИЛ» (2007, № 6). В промежутке произошло несколько важных событий. Летом 2006 года Хини перенес инсульт, после которого, к счастью, сумел полностью восстановиться. Но стиль жизни пришлось откорректировать, объем выступлений, лекций, зарубежных поездок и так далее — резко сократить. В 2008 году вышла книга его бесед с поэтом и критиком Денисом О'Дрисколлом «Ступени» (название «Stepping Stones» нелегко перевести, в самом употребительном смысле оно означает цепочку камней, по которым переходят реку). Объемистый том разбит на главы — по отдельным сборникам Хини — и представляет собой автокомментарий поэта к своим стихам — важнейший источник для всякого исследователя и переводчика. В 2009 году поэтический мир отметил семидесятилетие Шеймаса Хини; он по-прежнему самый читаемый из живущих англоязычных поэтов. И вот, наконец, новая книга стихов.

Она как будто замыкает некий круг (цифра двенадцать — символическая), и от начала до конца в ней слышится тот самый «глагол времен, металла звон»: тема бренности, тема прощания. «Приключение» — рассказ о том раннем утре, когда с Хини случился удар; положение усугублялось тем, что он находился в самом дальнем, «медвежьем» углу Ирландии, в деревушке на северо-западной оконечности графства Донегала, где отмечался юбилей жены его друга, ирландского драматурга Брайена Фрила; «скорая помощь» приехала не сразу, и дорога в больницу была не близкой. Что поднимает рассказ об этом «приключении» над голой прозой факта — интонация, точность деталей, музыкальность стиха, богатство отзвучий? Уже в эпиграфе появляется Джон Донн, строки из стихотворения «Экстаз» о любовном свидании, в котором на равных участвуют душа и тело[1]. Грустная ирония заключена в том, что в этом объяснении в любви немощное тело поэта никак не участвует. Хини цитирует «Экстаз», но на заднем плане звучит, конечно, другая цитата из Донна: «по ком звонит колокол», и в следующей строфе ее подхватывает цитата из «Соловья» Китса — о звоне колоколов, который возвращает поэта к действительности: «Прощай! Фантазия, в конце концов, / Надолго нас не может обмануть». Последняя часть стихотворения — воспоминание о знаменитой скульптуре возничего в Дельфах, покалеченного временем, но сохраняющего иллюзию движения и власти над своей упряжкой. Тут снова оттенок иронии — но лишь оттенок, намек. Несмотря на великолепный юмор, присущий Хини в жизни, в стихах он неизменно серьезен, исполнен того, что сам называет латинским словом gravitas.

Шеймаса Хини считают в Ирландии наследником поэтической славы Уильяма Йейтса. Он и родился через несколько недель после смерти первого ирландского нобелеата. При этом их поэтические принципы чуть ли не противоположны. Они смотрятся антиподами: сын художника, маг, эстет — и крестьянский сын из североирландского захолустья. Для Йейтса искусство отделено от житейского образа автора, от всего «слишком человеческого»: поэт — скорее маска страсти или «голос одинокого духа». Романтический пафос, яростное негодование, вызов времени и судьбе — ничего этого у Хини нет. Зато есть внимательность и память, помноженные на исключительный дар живописать словом, и понимание, основанное на тайном сочувствии к объекту описания. И от книги к книге — ощущение пути, упорного восхождения «по лестнице своих отживших 'я'». Это цитата из стихов А. Теннисона: «That men may rise on stepping-stones / Of their dead selves to higher things», которую тоже нужно иметь в виду при переводе названия книги «Stepping Stones».

Стихи Хини вобрали много поэтических традиций. Но чем дальше, тем больше проявляется их связь со средневековой поэзией Ирландии. Он перевел древнюю повесть о безумном короле Суини, а совсем недавно — песни Коллум Киле, святого отшельника, жившего в VI веке. Некогда много писавший об Ольстерском конфликте, реально способствовавший своим авторитетом североирландскому замирению, ныне он пришел к пониманию роли поэта как хранителя слова, хранителя культуры. Об этом его стихотворение «Песни отшельника» с эпиграфом из древнеирландского стихотворения о монахе-переписчике, работающем в лесочке под деревом: «Рад ограде я лесной, / За листвой свищет дрозд, / Над тетрадкою моей / Шум ветвей и гомон гнезд».

Название книги «Human Chain» многозначно. Йейтс писал: «Человек — в цепи звено:/ Ибо в нем заключено / Два бессмертья: не умрет / Ни душа его, ни род»[2]. В поэзии Хини то же скрещение двух бесконечностей: стихи о семье, о родителях и своей сельской сторонушке (бесконечность рода и почвы) и рядом с этим элегии об ушедших друзьях, переклички с поэтами разных стран и эпох, поиск и обретение родственных душ в человечестве.

Но «цепь» — не только связь, но и бремя, те самые «оковы бытия», которые с течением лет имеют свойство тяжелеть. И тогда начинает сниться освобождение, возникает какая-то подъемная сила, последняя легкость. Этот мотив есть уже в заглавном стихотворении «Цепь человеческая», и он усиливается к концу сборника. В стихотворении «Под самой крышей» поэт, выглянувший в окно, внезапно ощущает себя юнгой Джимом Хокинсом на качающейся мачте пиратского корабля.

…Я тоже старею и начинаю забывать имена,И моя неуверенность на лестницеВсе больше походит на головокруженьеЮнги, впервые карабкающегося на рею…

В последнем стихотворении сборника «Воздушный змей для Эйвин» уже не юнга карабкается в небо, а неуклюжая бумажная птица. Стихи посвящены маленькой внучке Хини; они перекликаются с другим стихотворением о воздушном шаре, написанном тридцатью годами раньше для его сыновей Майкла и Кристофера. Мне хочется напомнить читателям ту концовку:

Покуда змей не врезался в листвуи эта связь не сделалась ненужной,возьмите в руки нить — и ощутитезвенящий, рвущийся натяг печали.Вам это предназначено с рожденья.Так станьте же сюда, передо мной,и переймите нитку.

Приключение

В душе любовь — иероглиф,

А в теле — книга для прочтенья.

Водружен на каталку, пристегнут, поднятВ машину, зафиксирован прочно —И пошло трясти, вытряхивать душу

На хорошей скорости. МедсестраВпереди с шофером, а ты примостиласьВ уголку на сиденье узком, напротив,

И за всю дорогу между нами ни слова:Все, что можно сказать, было сказано молча,Одними глазами. Не забыть той поездки

В медицинской карете воскресной ранью,Было б кстати сейчас процитировать ДоннаПро беседу двух душ, разлученных с телами.

Разлученных! Тот звук — как удар колокольныйИз далеких времен, когда пономарь наш,Малахи Бойл, гремел над Беллахи —

Или когда я сам был в колледжеЗвонарем; до сих пор ощущаю тягуКолокольной веревки в руке своей, прежде

Теплой и сильной, — теперь она виснет,Как язык у колокола, косным грузом,А ты ее держишь, не выпускаешь

Всю дорогу, пока мы мчимся сквозь ДанглоуИ сквозь Глендон, и линию наших взглядовТрубка капельницы делит, как медиана.

Возничий из Дельфов стоит непреклонно:Пусть нет колесницы его и упряжки,И нет половины руки его левой,

Обрубленной грубо, — но в правой рукеОн держит поводья и смотрит упрямоВперед, в пустоту, где шестерка коней

Была да сплыла. Он похож на меня,Когда, распрямясь, в коридоре больничномЯ переставляю упорно ходилку,

Как будто возничий я сам или пахарь,И каждый бугор, каждый камень под плугомПытается вырвать из рук рукоять.

Цепь человеческая

Теренсу Брауну

Я видел в телехронике моментРаздачи продовольствия голодным:Солдат, стреляющих поверх толпы,

И — крупно — белые мешки с пшеницей,Передаваемые по цепочкеСотрудниками Красного Креста;

И руки вспомнили внезапно тяжестьМешка, когда его берешь, нагнувшись,За два угла и по сигналу глаз

Бросаешь, раскачнувшись, на прицепУкладчику. О, миг освобожденьяИ легкости в лопатках перед новым

Наклоном и рывком! Такого большеТебе не испытать. Или, быть может,В последний только раз — и навсегда.

Песни отшельника