Стихи из книги “Цепь человеческая" - Шеймас Хини

Песни отшельника

Посвящается Элен Вендлер

Над тетрадкою моей

Шум ветвей и гомон гнезд.

Из черных хлопчатобумажных штор,Остатков от военных затемнений,Заглаживая с краю и сшивая,Сооружали мы обертки книг.

Годились в дело и куски обоевС гирляндами аляповатых роз,Хоть рыхлые обои с плотной тканьюПо прочности, конечно, не сравнятся.

Порою из оберточной бумагиОбложки делали — и из газеты,Чтоб не затерлась новизна, чтоб помнить:Ты не хозяин книги, а хранитель.

Открыть, устроиться, вдохнуть, погладитьСтраницы — и вникать, не торопясь,Как Фурса, Колум Килле и другиеВеликие разгадчики загадок —

Или Мак Ойг, отшельник из Лисмора,Ответивший, когда его спросили,Какой характер лучший в человеке:«Упорный — ибо он не отступает,

Пока не превозможет. Кто упорен —Богу угоден». Веские слова,На глаз проверенные и на слух,Обкатанные языком и нёбом.

Карандаши и хлеб. Запах портфеля.А в нем — уроки, заданные на дом.«Книга для чтения» второго класса.Нам повезло — мы были школярами

В те времена. И как бы нас потомНи школили, нам повезло в начале:Пастух учил нас на краю дороги,Сивиллы вещие в крестьянской кухне.

В те времена сбывались чудеса:Оказывался стёркой хлебный мякиш,И бабочки с переводных картинокНам приносили вести из Эдема.

В учительской хранился целый клад.В жестянке — ворох деревянных ручекС железною заверткой на конце —Туда, «под ноготь», перышко вставлялось.

И сами перья — стопками, как ложки,Чернильный порошок, карандаши,Блокноты, и линейки, и тетради —Сокровища, как в сундуке пирата.

Честь высшая — быть посланным тудаЗа ящичком сверкающего мелаИли за прописями, по которымУчились мы искусству подражанья.

«В котором слове пишется три ‘е’?Подумай, ведь не зря тебя учили. —Мне говорил пастух. — А то спросиУчителя, уж он, наверно, знает».

Neque far esse, — пишет Юлий Цезарь, —Existimant еа litteris mandare, —Что значит: «Знанье предавать письму,По их обычаям, не подобает».

Но изменились времена, и звалиПсалтирь в Ирландии с почтеньем: Каттах —«Воительницей», — ибо перед боемТри раза ею обносили войско.

Бойцы рассерженные на пируУ Брикриу столь яростно схлестнулись,Что искрами от их мечей, как солнцем,Весь озарился зал. Тогда Кухулин

(Так говорится в саге), взяв иголокУ вышивальщиц, их подбросил вверх —И, ушками сцепившись с остриями,Они повисли в воздухе цепочкой,

Переливающейся и звенящей —Так в памяти моей все эти перьяВзлетают, кружат и, соединясь,Сливаются в лучистую корону.

Еще одно виденье школьных дней,Чье толкованье до сих пор туманно:В ручей, в его холодное струеньеЯ погружаю руку, наполняя

Графин. Мне повезло: меня послалиНабрать воды, чтобы учитель сделалИз порошка чернильного — чернила.Вокруг нет никого — вода и небо,

И тихо так, что даже пенье класса,Несущееся из открытых окон,Не нарушает этой тишины.Быть одному — быть вдалеке от мира!

Чернильница — забытое понятье,Тем более, чернильница из рога,В которую когда-то Коллум КиллеМакал свое перо и возмущался

Нахальными гостями,Что нарушают тишину Айоны:Ворвутся крикуны,Божбою буйной оглашая остров,

И, зацепив ногою, опрокинутМою чернильницу из рога бычья,Быки безумные,Прольют чернила.

Одни поэты свято верят в мысль,Что обнимает мир единым словом,Другие — в высшее воображеньеИль память о единственной любви.

Что до меня, я ныне верю толькоВ усердье пишущей руки, в упорствоСтрок, высиженных в тишине, и книг,Которые хранят нас от безумья.

Книги из Келлса, Армаха, Лисмора.«Воительницы», вестницы, святыни.Дубленая, просоленная кожа.Надежные, испытанные перья.

Под самой крышей

Как Джим Хокинс на салинге «Испаньолы»,Когда он смотрел с накренившейся мачтыВ прозрачное мелководье, а там —

Песчаное волнистое дно, над которымПроходят стайки полосатых рыб, — и вдругЛицо Израэля Хендса, каким его Джим

Увидел на вантах пред тем, как выстрелить, — сноваВстает, колыхаясь… «Но он уже дважды мертвец —Прострелен пулей и водой захлебнулся».

Сквозь ветки березы, разросшейся за двадцать лет,Гляжу на Ирландское море в окно мезонина —То ли моряк, высаженный на пустой островок,

То ли юнга в бочке на верхушке грот-мачты,Опьяневший от ветра, капитан своей собственной жизни,Слушающий, как гудят дерево и такелаж

От киля до клотиков, и уплывающий вдальВместе с этим шумом и колыханьем теней,С этой волнующейся, как шхуна, березой.

Из коридоров прошлого, из темных его глубин,Неслышно ступая, является дед мой умерший.Голос его дрожит, как колеблемый сквозняком

Полотняный задник в клубе на детском спектакле,С которого я только что вернулся. «А Исаак Хенде,Допытывается он, — был ли там Исаак?»

Его память так же колеблема и нетверда,И провалы ее окончательны, как этот всплеск,Когда тело Хендса кануло в воду залива.

Я тоже старею и начинаю забывать имена,И моя неуверенность на лестницеВсе больше походит на головокруженье

Юнги, впервые карабкающегося на рею,И все больше памятных, неизгладимых страницСтирается начисто, но и теперь

Я ощущаю, как будто въявь и сейчас,Этот палубы вздрог и горизонта крен,Когда якорь поднят и ветер крепнет в снастях.

Воздушный змей для Эйвин

Ветер из иного, нездешнего мира,Ветер высоты поднимает и держитБелое крыло, что трепещет в небе…

Это змей воздушный! Как будто в детстве,На лужайке, куда мы высыпали все вместеПосмотреть, как отец запускает змея, —

Я опять стою, шаря взглядом в небе,На лугу все том же — и вновь пытаюсьЗапустить длиннохвостую эту птицу,

А она там бьется, дрожит, ныряетИ опять тянет вверх, пока не взовьетсяВ вышину под общие крики восторга,

И летит, разматывая, как с катушки,Нить с моей руки, и восходит к небу,Как цветок, растущий на длинном стебле;

Выше, выше восходит змей — и уноситВзгляд тоскующий все дальше и дальше в небо,Пока нить не лопнет и, торжествуя,

Он умчится прочь от нас, одинокийИ свободный — как паданец, взмахом ветраСорванный с поредевшего древа.

Примечания

1

Эпиграф дается в переводе А. Сергеева.

2

Из стихотворения «В тени Бен-Балбена» (1938).