Стихотворения и поэмы. Дневник - Белла Ахмадулина

Портрет, пейзаж и интерьер

Как строить твой портрет, дородное палаццо?Втесался гость Коринф в дорический портал.Стесняет сброд колонн лепнины опояска.И зодчий был широк, и каменщик приврал.

Меж нами сходство есть, соитье розных родин.Лишь глянет кто-нибудь, желая угадать,в какой из них рождён наш многосущий ордер, —разгадке не нужна во лбу седьмая пядь.

Собратен мне твой бред, но с наипущей ласкойпойду и погляжу, поглажу, назову:мой тайный, милый мой, по кличке «мой миланский»,гераневый балкон – на пруд и на зарю.

В окне – карниз и фриз, и бабий бант гирлянды.Вид гипса – пучеглаз и пялиться гораздна зрителя. Пора наведаться в герани.Как в летке пыл и гул, должно быть, так горят.

За ели западал сплав ржавчины и злата.Оранжевый? Жарко́й? Прикрас не обновилкрасильщик ни один, и я смиренно знала:прилипчив и линюч эпитет-анилин.

Но есть перо, каким миг бытия врисованв природу – равный ей. Зарю и пруд сложус очнувшейся строкой и, по моим резонам,«мой бунинский балкон» про мой балкон скажу.

Проверить сей туман за Глухово ходила.А там стоял туман. Стыл островерхий лес.Всё – вотчина моя. Родимо и едино:Тамань – я там была, и сям была – Елец.

Прости, не прогони, приют порочных таинств.Когда растет сентябрь, то ластясь, то клубясь,как жалко я спешу, в пустых полях скитаясь,сокрыться в мощный плюш и дряблый алебастр.

Как я люблю витраж, чей яхонт дважды весел,как лал и как сапфир, и толстый барельеф,куда не львиный твой, не родовитый вензельчванливо привнесен и выпячен: «эЛь эФ».

Да, есть и желтизна. Но лишь педант архаикпредтечу помянёт, названье огласит.В утайке недр земных и словарей сохраненсородич не цветка, а цвета: гиацинт.

Вот схватка и союз стекла с лучом закатным.Их выпечка лежит объёмна и прочна.Охотится ладонь за синим и за алым,и в желтом вязнет взор, как алчная пчела.

Пруд-изумруд причтёт к сокровищам шкатулка.Сладчайшей из добыч пребудет вольный парк,где барышня веков читает том Катулла,как бабочка веков в мой хлороформ попав.

Там, где течет ковер прозрачной галереи,бюст-памятник забыл: зачем он и кому.Старинные часы то плач, то говореньемне шлют, учуяв шаг по тихому ковру.

Пред входом во дворец – мыслителей арена.Где утренник младой куртины разорил,не снизошедший знать Палладио Андреа,под сень враждебных чар вступает русофил.

Чем сумерки сплошней, тем ближе италиец,что в тысяча пятьсот восьмом году рожденв семье ди Пьетро. У, какие затаилисьдо времени красы базилик и ротонд.

Отчасти, дом, и ты – Палладио обитель.В тот хрупкий час, когда темно, но и светло,Виченца – для нее обочин путь обычен —вовсельником вжилась в заглушное село.

И я туда тащусь, не тщась дойти до места.Возлюбленное мной – чем дале, тем сильней.Укачана ходьбой, как дрёмою дормеза,задумчивость хвалю возницы и коней.

Десятый час едва – без малой зги услада.Возглавие аллей – в сиянье и в жару.Во все свои огни освещена усадьба,столетие назад, а я еще живу.

Радушен франт-фронтон. Осанисты колонны.На сходбище теней смотрю из близкой тьмы.Строения черты разумны и холёны.Конечно, не вполне – да восвоясях мы.

Кто лалы расхватал, тот времени подменуприсвоит, повлачит в свой ветреный сусек.Я знаю: дальше что, и потому помедлю,пока не лязгнет век – преемник и сосед.

Я стала столь одна, что в разноляпье дома,пригляда не страшась, гуляет естество.Скульптуры по ночам гримасничает догма.Эклектика блазнит. Пожалуй, вот и всё.

Вокзальчик

Сердчишко жизни – жил да был вокзальчик.Горбы котомок на перрон сходили.Их ждал детей прожорливый привет.Юродивый там обитал вязальщик.Не бельмами – зеницами седымивсего, что зримо, он смотрел поверх.

Поила площадь пьяная цистерна.Хмурь душ, хворь тел посуд не полоскали.Вкус жесткой жижи и на вид – когтист.А мимо них любители сотернанеслись к нему под тенты полосаты.(Взамен – изгой в моём уме гостит.)

Одно казалось мне недостоверно:в окне вагона, в том же направленье,ужель и я когда-то пронеслась?И хмурь, и хворь, и площадь, где цистерна, —набор деталей мельче нонпарели —не прочитал в себя глядевший глаз?

Сновала прыткость, супилось терпенье.Вязальщик оставался строг и важен.Он видел запрокинутым челомнадземные незнаемые петли.Я видела: в честь вечности он вяжетбезвыходный эпический чулок.

Некстати всплыло: после половодий,когда прилив заманчиво и гадкоподводит счёт былому барахлу,то ль вождь беды, то ль вестник подневольный,какого одинокого гигантасиротствует башмак на берегу?

Близ сукровиц драчливых и сумятиц,простых сокровищ надобных взалкавших,брела, крестясь на грубый обелиск,живых и мертвых горемык со-матерь.Казалось – мне навязывал вязальщикнаказ: ничем другим не обольстись.

Наказывал, но я не обольщаласьни прелестью чужбин, ни скушной лестью.Лишь год меж сентябрем и сентябрем.Наказывай. В угрюмую прыщавостьсмотрю подростка и округи. Шар ведьземной – округлый помысел о нём.

Опять сентябрь. Весть поутру блазнила:– Хлеб завезли на станцию! Автобусвот-вот прибудет! – Местность заждаласьгостинцев и диковинки бензина.Я тороплюсь. Я празднично готовлюсьне пропустить сей редкий дилижанс.

В добрососедство старых распрей вторглась,в приют гремучий. Встречь помчались склоны,рябины радость, рдяные леса.Меньшой двойник отечества – автобус.Легко добыть из многоликой злобыи возлюбить сохранный свет лица.

Приехали. По-прежнему цистернаязвит утробы. Булочной сегодняее триумф оспорить удалось.К нам нынче неприветлива Церера.Торгует георгинами зевота.Лишь яблок вдосыть – под осадой ос.

Но всё ж и мы не вовсе без новинок.Франтит и бредит импорт домотканый.Сродни мне род уродов и калек.Пинает лютость муку душ звериных.Среди сует, метаний, бормотаний —вязальщика слепого нет как нет.

Впустую обошла я привокзалье,дивясь тому, что очередь к цистернена карликов делилась и верзил.Дождь с туч свисал, как вещее вязанье.Сплетатель самовольной Одиссеи,глядевший ввысь, знать, сам туда возмыл.

Я знала, что изделье бесконечновязальщика, пришедшего оттуда,где бодрствует, связуя твердь и твердь.Но без него особенно кромешнасо мной внутри кровавая округа.Чем искуплю? Где Ты ни есть, ответь.

Вид снизу вверх

Борису Толокнову

Был май в начале. Хладных и кипящихследила я движенье сил морских.К ним жало жажды примерял купальщик.О, море-лев, зачем тебе москит,пусть улетит. Уже зари натёкикормяще впали в озеро Инкит.Купальщик зябкий – яблоко на тёрке.Взмахни хвостом, лев-море, пусть летитподале, прочь от волн – горбов корпящих, —мешает созерцанью красоты.Зачем тебе докучливый купальщик?Ответствовало море: – Это тывалов моих невольная докука.Я снизу вверх из волн на брег гляжу.Лететь легко ль, да и лететь докуда?Когда узна́ю – жаль, что не скажу.

19 октября 1996 года

Осенний день, особый день —былого дня неточный слепок.Разор дерев, раздор людейтак ярки, словно напоследок.

Опальный Пасынок аллей,на площадь сосланный Страстну́ю, —суров. Вблизи – младой атлетвкушает вывеску съестную.

Живая проголодь права́.Книго́чий изнурён тоскою.Я неприкаянно брела,бульвару подчинясь Тверскому.

Гостинцем выпечки летеллист, павший с клёна, с жара-пыла.Не восхвалить ли мой Лицей?В нём столько молодости было!

Останется сей храм наук,наполненный гурьбой задорной,из страшных герценовских мукпоследнею и смехотворной.

Здесь неокрепшие умытакой воспитывал Куницын,что пасмурный румянец мглыльнул метой оспы к юным лицам.

Предсмертный огнь окна светил,и Переделкинский изгнанникпростил ученикам своимизмены роковой экзамен.

Где мальчик, чей триумф-провалуслужливо в погибель вырос?Такую подлость затевал,а малости вина – не вынес.

Совпали мы во дне земном,одной питаемые кашей,одним пытаемые злом,чьё лакомство снесёт не каждый.

Поверженный в забытый прах,Сибири свежий уроженец,ты простодушной жертвой палчужих веленьиц и решеньиц.

Прости меня, за то прости,что уцелела я невольно,что я весьма или почтижива и пред тобой виновна.

Наставник вздоров и забав —ухмылка пасти нездоровой,чьему железу – по зубамнетвёрдый твой орех кедровый.

Нас нянчили надзор и сыск,и в том я праведно виновна,что, восприняв ученья смысл,я упаслась от гувернёра.

Заблудший недоученик,я, самодельно и вслепую,во лбу желала учинитьпядь своедумную седьмую.

За это – в близкий час ночнойперо поведает странице,как грустно был проведан мнойстрадалец, погребённый в Ницце.

Надпись на книге: 19 октября