Стихотворения и поэмы. Дневник - Белла Ахмадулина

«Хожу по околицам дюжей весны…»

Хожу по околицам дюжей весны,вкруг полой воды, и сопутствие чье-тоглаголаше: «Колицем должен еси?» —сочти, как умеешь, я сбилась со счёта.

Хотелось мне моря, Батума, дождя,кофейни и фески Омара-соседа.Бубнило уже: «Ты должна, ты должна!» —и двинулась я не овамо, а семо.

Прибой возыметь за спиной, на восток,вершины ожегший, воззриться – могла ведь.Всевластье трубы помавает хвостом,предместье-прихвостье корпит, помогает.

Закат – и скорбит и робеет душапред пурпуром смрадным, прекрасно-зловещим.Над гранью земли – ты должна, ты должна! —на злате небес – филигрань-человечек.

Его пожирает отверстый вулкан,его не спасет тихомолка оврага,идет он – и поздно его окликать —вдоль пламени, в челюсти антропофага.

Сближаются алое и фиолет.Как стебель в средине захлопнутой книги,меж ними расплющен его силуэт —лишь вмятина видима в стынущем нимбе.

Добыча побоища и дележа —невзрачная крапина крови и воли.Как скушно жужжит: «Ты должна, ты должна!» —тому ли скитальцу? Но нет его боле.

Я в местной луне, поначалу, своейлуны не узнала, да сжалилась лунностьи свойски зависла меж черных ветвей —так ей приглянулась столь смелая глупость.

Меж тем я осталась одна, как она:лишь нищие звери тянулись во другида звук допекал: «Ты должна, ты должна!» —ужель оборучью хапуги-округи?

Ее постояльцы забыли мотив,родимая речь им далече латыни,снуют, ненасытной мечтой охвативкто – реки хмельные, кто – горы златые.

Не ласки и взоры, а лязг и возня.Пришла для подачи – осталась при плаче.Их скаредный скрытень скрадет и меня.Незнаемый молвил: «Тем паче, тем паче».

Текут добры молодцы вотчины вспять.Трущобы трещат – и пусты деревеньки.Пошто бы им загодя джинсы не дать?По сей промтовар все идут в делинквенты.

Восход малолетства задирчив и быстр:тетрадки да прятки, а больше – рогатки.До зверских убийств от звериных убийствпо прямопутку шагают ребятки.

Заради наживы решат на ножах:не пусто ли брату остаться без брата?Пребудут не живы – мне будет не жаль.Истец улыбнулся: «Неправда, неправда».

Да ты их не видывал! Кто ты ни есть,они в твою высь не взглянули ни разу.И крестят детей, полагая, что крест —условье улова и средство от сглазу.

До станции и до кладбища дошла,чей вид и названье содеяны сажей.Опять донеслось: «Ты должна, ты должна!» —я думала, что-нибудь новое скажет.

Забытость надгробья нежна и прочна.О, лакомка, сразу доставшийся раю!«Вкушая, вкусих мало мёду, – прочла,уже не прочесть: – и се аз умираю».

Заведомый ангел, жилец неземной,как прочие все оснащенный скелетом.«Ночной – на дневной, а шестой – на седьмой!» —вдруг рявкнул вблизи станционный селектор.

Я стала любить эти вскрики ничьи,пророчества малых событий и ругань.Утешно мне их соучастье в ночи,когда сортируют иль так, озоруют.

Гигант-репетир ударяет впотьмах,железо наслав на другое железо:вагону, под горку, препона – «башмак» —и сыплется снег с потрясенного леса.

Твердящий темно: «Ты должна, ты должна!» —учись направлять, чтобы слышащий понял,и некий ночной, грохоча и дрожа,воспомнил свой долг и веленье исполнил.

Незрячая ощупь ума не точна:лелея во мгле коридора-ущелья,не дали дитяти дьячка для тычка,для лестовицей ременной наущенья.

Откройся: кто ты? Ослабел и уснулзлохмурый, как мурин, посёлок немытый.Суфлёр в занебесном укрытье шепнул:«Ты знаешь его, он – неправедный мытарь.

Призвал он кого́ждо из должников,и мало взыскал, и хвалим был от Бога».Но, буде ты – тот, почему не такови не отпустишь от мзды и побора?

Окраина эта тошна и душна! —Брезгливо изрёк сортировочный рупор:«Зла суща – ступай, ибо ты не должнани нам, ни местам нашим гиблым и грубым.

Таков уж твой сорт». – И подавленный всхлиппревысил слова про пути и про рейсы.Потом я узнала: там сцепщик погиб.Сам голову положил он на рельсы.

Не он ли вчера, напоследок дыша,вдоль неба спешил из огня да в полымя?И слабый пунктир – ты должна, ты должна! —насквозь пролегал между нами двоими.

Хожу к тете Тасе, сижу и гляжуна розан бумажный в зеленом вазоне.Всю ночь потолок над глазами держу,понять не умею и каюсь во злобе.

Иду в Афанасово крепким ледком,по талой воде возвращаюсь оттуда.И по пути, усмехнувшись тайком,куплю мандариновый джем из Батума.

Покинувший – снова пришел: «Ты должназаснуть, возомненья приидут иные».Заснежило, и снизошла тишина,и молвлю во сне: отпущаеши ныне…

Пригород: названья улиц

Стихам о люксембургских розахсовсем не нужен Люксембург:они порой цветут в отбросахокраин, свалками обросших,смущая сумрак и сумбур.

Шутил ботаник-переумок,любитель роз и тишины:две улицы и переулок(он – к новостройке первопуток) —растенью грёз посвящены.

Мы, для унятия страданийкоровьих, – не растим травы.Народец мы дрянной и драный,но любим свой родной дендрарий,жаль – не сносить в нём головы.

Спасибо розе люксембургскойза чашу, полную услад:к ней ходим за вином-закуской(хоть и дают ее с нагрузкой),цветём, как Люксембургский сад.

Не по прописке – для разбора,чтоб в розных кущах не пропасть,есть Роза-прима, Роза-втора,а мелкий соименник вздоразовется: Розкин непролаз.

Лишь розу чтит посёлок-бука,хоть идол сей не им взращен.А вдруг скажу, что сивка-буркакатал меня до Люксембурга? —пускай пошлют за псих-врачом.

А было что-то в этом роде:плющ стены замка обвивал,шло готике небес предгрозье,склоняясь к люксембургской розе,ее садовник поливал.

Царица тридевятой флоры!Зачем на скромный наш восток,на хляби наши и заборы,на злоначальные затворыпал твой прозрачный лепесток?

Но должно вот чему дивиться,прочла – и белый свет стал мил:«ул. им. Давыдова Дениса».– Поведай мне, душа-девица,ул. им. – кого? ум – ил затмил.

– Вы что, неграмотная, что ли? —спросила девица-краса. —Пойдите, подучитесь в школе. —Открылись щёлки, створки, шторки,и выглянули все глаза.

– Я мало видывала видов —развейте умственную тьму:вдруг есть средь ваших индивидовдругой Денис, другой Давыдов? —Красавица сказала: – Тьфу!

Пред-магазинною гороюя шла, и грустно было мне.Свет, радость, жизнь! Ночной пороютебе певцу, тебе герою,не страшно в этой стороне?

«Тому назад два года, но в июне…»

Тому назад два года, но в июне:«Как я люблю гряду моих камней», —бубнивший ныне чужд, как новолюдье,себе, гряде, своей строке о ней.Чем ярче пахнет яблоко на блюде,тем быстрый сон о Бунине темней.

Приснившемуся сразу же несносен,проснувшийся свой простоватый сонтак опроверг: вид из окна на осень,что до утра от зренья упасён,на яблок всех невидимую осыпь —как яблоко слепцу преподнесён.

Для краткости изваяна округатак выпукло, как школьный шар земной.Сиди себе! Как помысла прогулкас тобой поступит – ей решать самой.Уж знать не хочет – началась откуда?Да – тот, кто снился, здесь бывал зимой.

Люблю его с художником свиданье.Смеюсь и вижу и того, и с кемне съединило пресных польз съеданье,побег во снег из хладных стен и схем,смех вызволенья, к станции – сюда ли?а где буфет? Как блещет белый свет!

Иль пайщик сна – табак, сохранный в грядке?Ночует ум во дне сто лет назад,уж он влюблен, но встретится навряд лис ним гимназистки безмятежный взгляд.Вперяется дозор его оглядкив уездный город, в предвечерний сад.

Нюх и цветок сошлись не для того ли,чтоб вдоха кругосветного в концеочнулся дух Кураевых торговлина площади Архангельской в Ельцеи так пахнуло рыбой, что в тревогея вышла в дождь и холод на крыльце.

Еще есть жизнь – избранников услада,изделье их, не меньшее, чем явь.Не дом в саду, а вымысел-усадьбазавещана, чтоб на крыльце стоять.Как много тайн я от цветка узнала,а он – всего лишь слово с буквой «ять».

Прочнее блеск воспетого мгновеньячем то одно, чего нельзя воспеть.Я там была, где зыбко и невернопаломник робкий усложняет смерть:о, есть! – но, как Святая Женевьева,ведь не вполне же, не воочью есть?

Восьмого часа исподволь. Забылазаря возжечься слева от лица.С гряды камней в презрение заливаобрушился громоздкий всплеск пловца.Пространство отчужденно и брезгливовзирает, словно Бунин на льстеца.

«Постоялец вникает в реестр проявлений…»