Стихотворения и поэмы. Дневник - Белла Ахмадулина

Гроза в Малеевке

Вспять времени идет идущий по аллее.Коль в сумерках идет – тем ярче и вернейнадежда, что пред ним предстанут пропилеии грубый чад огней в канун Панафиней.

Он с лирою пришел и всем смешон: привыклак звучанию кифар людская толчея.Над нею: – Вы – равны! – несется глас Перикла.– Да, вы – равны, – ему ответствует чума.

Что там еще? Расцвет искусства. Ввоз цикутыналажен. По волнам снует торговый флот.Сурово край одежд Сократовых целуйте,пристало ль вам рыдать, Платон и Ксенофонт?

Эк занесло куда паломника! Пусть бродити уставляет взор на портик и фронтон,из скопища колонн, чей безымянен ордер,соорудив в уме аттический фантом.

Эй, эй, остерегись! Возбранностью окружьясебя не обводи, великих не гневи.Рожденная на свет в убранстве всеоружья —исчадье не твоей, а Зевсовой главы.

Помешан – и твердит: – Люблю ее рожденьево шлеме, что тусклей сокрытых им волос.Жизнь озера ушла на блеска отраженье.Как озеро звалось? – Тритон – оно звалось. —

Гефест, топор! А мать, покуда неповинна,проглочена… – Молчи! – Событья приведутк тому – что вот она! Не знается Афинасо сбродом рожениц, кормилиц, повитух.

Всё подвиги свершать, Персея на Горгонунатравливать, терпеть хвалу досужих уст,

охочих до сластей. А не обречь ли громукупальщиц молодых, боящихся медуз?

Когда б не плеск и смех – герои и атлетыиз грешных чресел их произрасти могли б,и прачки, и рабы. – Идущий по аллее,страшись! Гневлив, ревнив и молчалив Олимп.

– Что ж, – дерзкий говорит, – я Зевсу не соперник.Но и моей главы возлюбленная дщерь,в сей миг, замедлив шаг на мраморных ступенях,то не она ль стоит и озирает чернь?

Громоздко-стройный шлем водвинув в мрак заката,свободно опершись на грозное копьё,живее и прочней, чем Фидиево злато,ожгло мои зрачки измыслие мое.

Гром отвечал ему. В отъезде иль уходеон не был уличён, но слухов нет о нём.Я с ужасом гляжу на дерево сухое,спаленное ему ниспосланным огнём.

Он виноват, он лгал! Содеян не громоздкобогини стройный шлем, и праведно еевоздетое для войн, искусства и ремёслаи всех купальщиц вздор хранящее копьё.

Но поздно! Месть сбылась змеиной, совоокой,великой… ниц пред ней! (Здесь перерыв в строке:я пала ниц.) Неслась вселенная вдоль окон,дуб длани воздевал, как мученик в костре.

Такой грозы, как в день тринадцатый июня,усилившейся в ночь на следующий день,не видывала я. Довольно. Спать иду я.Заря упразднена или не смеет рдеть.

Живого смысла нет в материальном мифе.Афины – плоть тепла, непререкаем Зевс.Светло живет душа в неочевидном мире,приемля гнев богов как весть: – Мы суть. Мы здесь.

Венеция моя

Иосифу Бродскому

Темно, и розных вод смешались имена.Окраиной басов исторгнут всплеск короткий.То розу шлёт тебе, Венеция моя,в Куоккале моей рояль высокородный.

Насупился – дал знать, что он здесь ни при чём.Затылка моего соведатель настойчив.Его: «Не лги!» – стоит, как Ангел за плечом,с оскомою в чертах. Я – хаос, он – настройщик.

Канала вид… – Не лги! – в окне не водворени выдворен помин о виденном когда-то.Есть под окном моим невзрачный водоём,застой бесславных влаг. Есть, признаюсь, канава.

Правдивый за плечом, мой Ангел, таковапротечка труб – струи источие реально.И розу я беру с роялева крыла.Рояль, твое крыло в родстве с мостом Риальто.

Не так? Но роза – вот, и с твоего крыла(застенчиво рука его изгиб ласкала).Не лжёт моя строка, но всё ж не такова,чтоб точно обвести уклончивость лекала.

В исходе час восьмой. Возрождено окно.И темнота окна – не вырожденье света.Цвет – не скажу какой, не знаю. Знаю, ктосодеял этот цвет, что вижу, – Тинторетто.

Мы дожили, рояль, мы – дожи, наш дворецрасписан той рукой, что не приемлет розы.И с нами Марк Святой, и золотой отверстзев льва на синеве, мы вместе, все не взрослы.

– Не лги! – но мой зубок изгрыз другой букварь.Мне ведом звук черней диеза и бемоля.Не лгу – за что запрет и каркает бекар?Усладу обрету вдали тебя, близ моря.

Труп розы возлежит на гущине воды,которую зову как знаю, как умею.Лев сник и спит. Вот так я коротаю днив Куоккале моей, с Венецией моею.

Обо́сенел простор. Снег в ноябре пришели устоял. Луна была зрачком искомаи найдена. Но что с ревнивцем за плечом?Неужто и на час нельзя уйти из дома?

Чем занят ум? Ничем. Он пуст, как небосклон.– Не лги! – и впрямь я лгун, не слыть же недолыгой.Не верь, рояль, что я съезжаю на поклонк Венеции – твоей сопернице великой.

……………………………………………………………………

Здесь – перерыв. В Италии была.Италия светла, прекрасна.Рояль простил. Но лампа, сокровище окна, стола, —погасла.

Одевание ребенка

Андрею Битову

Ребенка одевают. Он стоити сносит – недвижимый, величавый —угодливость приспешников своих,наскучив лестью челяди и славой.

У вешалки, где церемониалсвершается, мы вместе провисаем,отсутствуем. Зеницы минералдо-первобытен, свеж, непроницаем.

Он смотрит вдаль, поверх услуг людских.В разъятый пух продеты кисти, локти.Побыть бы им. Недолго погоститьв обители его лилейной плоти.

Предаться воле и опеке силлелеющих. Их укачаться зыбкой.Сокрыться в нём. Перемешаться с ним.Стать крапинкой под рисовой присыпкой.

Эй, няньки, мамки, кумушки, вы чторазнюнились? Быстрее одевайте!Не дайте, чтоб измыслие вошлопоганым войском в млечный мир дитяти.

Для посягательств прыткого умавозбранны створки замкнутой вселенной.Прочь, самозванец, званый, как чума,тем, что сияло и звалось Сиеной.

Влекут рабы ребенка паланкин.Журчит зурна. Порхает опахало.Меня – набег недуга полонил.Всю ночь во лбу неслось и полыхало.

Прикрыть глаза. Сна гобелен соткать.Разглядывать, не нагляжусь покамест,Палаццо Пикколомини в закатводвинутость и вогнутость, покатость,

объятья нежно-каменный зажимвкруг зрелища: резвится мимолётностьвнутри, и Дева-Вечность возлежит,изгибом плавным опершись на локоть.

Сиены площадь так нарёк мой жар,это его наречья идиома.Оставим площадь – вечно возлежатьпрелестной девой возле водоёма.

Врач смущена: – О чём вы? – Ни о чём.В разор весны ступаю я с порогане сведущим в хожденье новичком.– Но что дитя? – Дитя? Дитя здорово.

Портрет, пейзаж и интерьер

Как строить твой портрет, дородное палаццо?Втесался гость Коринф в дорический портал.Стесняет сброд колонн лепнины опояска.И зодчий был широк, и каменщик приврал.

Меж нами сходство есть, соитье розных родин.Лишь глянет кто-нибудь, желая угадать,в какой из них рождён наш многосущий ордер, —разгадке не нужна во лбу седьмая пядь.

Собратен мне твой бред, но с наипущей ласкойпойду и погляжу, поглажу, назову:мой тайный, милый мой, по кличке «мой миланский»,гераневый балкон – на пруд и на зарю.

В окне – карниз и фриз, и бабий бант гирлянды.Вид гипса – пучеглаз и пялиться гораздна зрителя. Пора наведаться в герани.Как в летке пыл и гул, должно быть, так горят.

За ели западал сплав ржавчины и злата.Оранжевый? Жарко́й? Прикрас не обновилкрасильщик ни один, и я смиренно знала:прилипчив и линюч эпитет-анилин.

Но есть перо, каким миг бытия врисованв природу – равный ей. Зарю и пруд сложус очнувшейся строкой и, по моим резонам,«мой бунинский балкон» про мой балкон скажу.

Проверить сей туман за Глухово ходила.А там стоял туман. Стыл островерхий лес.Всё – вотчина моя. Родимо и едино:Тамань – я там была, и сям была – Елец.

Прости, не прогони, приют порочных таинств.Когда растет сентябрь, то ластясь, то клубясь,как жалко я спешу, в пустых полях скитаясь,сокрыться в мощный плюш и дряблый алебастр.

Как я люблю витраж, чей яхонт дважды весел,как лал и как сапфир, и толстый барельеф,куда не львиный твой, не родовитый вензельчванливо привнесен и выпячен: «эЛь эФ».

Да, есть и желтизна. Но лишь педант архаикпредтечу помянёт, названье огласит.В утайке недр земных и словарей сохраненсородич не цветка, а цвета: гиацинт.

Вот схватка и союз стекла с лучом закатным.Их выпечка лежит объёмна и прочна.Охотится ладонь за синим и за алым,и в желтом вязнет взор, как алчная пчела.

Пруд-изумруд причтёт к сокровищам шкатулка.Сладчайшей из добыч пребудет вольный парк,где барышня веков читает том Катулла,как бабочка веков в мой хлороформ попав.

Там, где течет ковер прозрачной галереи,бюст-памятник забыл: зачем он и кому.Старинные часы то плач, то говореньемне шлют, учуяв шаг по тихому ковру.

Пред входом во дворец – мыслителей арена.Где утренник младой куртины разорил,не снизошедший знать Палладио Андреа,под сень враждебных чар вступает русофил.

Чем сумерки сплошней, тем ближе италиец,что в тысяча пятьсот восьмом году рожденв семье ди Пьетро. У, какие затаилисьдо времени красы базилик и ротонд.

Отчасти, дом, и ты – Палладио обитель.В тот хрупкий час, когда темно, но и светло,Виченца – для нее обочин путь обычен —вовсельником вжилась в заглушное село.

И я туда тащусь, не тщась дойти до места.Возлюбленное мной – чем дале, тем сильней.Укачана ходьбой, как дрёмою дормеза,задумчивость хвалю возницы и коней.

Десятый час едва – без малой зги услада.Возглавие аллей – в сиянье и в жару.Во все свои огни освещена усадьба,столетие назад, а я еще живу.

Радушен франт-фронтон. Осанисты колонны.На сходбище теней смотрю из близкой тьмы.Строения черты разумны и холёны.Конечно, не вполне – да восвоясях мы.

Кто лалы расхватал, тот времени подменуприсвоит, повлачит в свой ветреный сусек.Я знаю: дальше что, и потому помедлю,пока не лязгнет век – преемник и сосед.

Я стала столь одна, что в разноляпье дома,пригляда не страшась, гуляет естество.Скульптуры по ночам гримасничает догма.Эклектика блазнит. Пожалуй, вот и всё.

Вокзальчик