Стихотворения и поэмы. Дневник - Белла Ахмадулина

«Тому назад два года, но в июне…»

Тому назад два года, но в июне:«Как я люблю гряду моих камней», —бубнивший ныне чужд, как новолюдье,себе, гряде, своей строке о ней.Чем ярче пахнет яблоко на блюде,тем быстрый сон о Бунине темней.

Приснившемуся сразу же несносен,проснувшийся свой простоватый сонтак опроверг: вид из окна на осень,что до утра от зренья упасён,на яблок всех невидимую осыпь —как яблоко слепцу преподнесён.

Для краткости изваяна округатак выпукло, как школьный шар земной.Сиди себе! Как помысла прогулкас тобой поступит – ей решать самой.Уж знать не хочет – началась откуда?Да – тот, кто снился, здесь бывал зимой.

Люблю его с художником свиданье.Смеюсь и вижу и того, и с кемне съединило пресных польз съеданье,побег во снег из хладных стен и схем,смех вызволенья, к станции – сюда ли?а где буфет? Как блещет белый свет!

Иль пайщик сна – табак, сохранный в грядке?Ночует ум во дне сто лет назад,уж он влюблен, но встретится навряд лис ним гимназистки безмятежный взгляд.Вперяется дозор его оглядкив уездный город, в предвечерний сад.

Нюх и цветок сошлись не для того ли,чтоб вдоха кругосветного в концеочнулся дух Кураевых торговлина площади Архангельской в Ельцеи так пахнуло рыбой, что в тревогея вышла в дождь и холод на крыльце.

Еще есть жизнь – избранников услада,изделье их, не меньшее, чем явь.Не дом в саду, а вымысел-усадьбазавещана, чтоб на крыльце стоять.Как много тайн я от цветка узнала,а он – всего лишь слово с буквой «ять».

Прочнее блеск воспетого мгновеньячем то одно, чего нельзя воспеть.Я там была, где зыбко и невернопаломник робкий усложняет смерть:о, есть! – но, как Святая Женевьева,ведь не вполне же, не воочью есть?

Восьмого часа исподволь. Забылазаря возжечься слева от лица.С гряды камней в презрение заливаобрушился громоздкий всплеск пловца.Пространство отчужденно и брезгливовзирает, словно Бунин на льстеца.

Сентябрь – октябрь 1987Репино

«Постоялец вникает в реестр проявлений…»

Постоялец вникает в реестр проявленийблагосклонной судьбы. Он польщен, что прощен.Зыбкий перечень прихотей, прав, привилегийисчисляющий – знает, что он ни при чём.Вид: восстанье и бой лежебок-параллелей,кривь на кось натравил геометра просчёт.Пир элегий соседствует с паром варений.Это – осень: течет, задувает, печет.Всё сгодится! Пришедший не стал привередой.Или стал? Он придирчиво список прочтет.

Вот – читает. Каких параллелей восстанье?Это просто! Залив, возлежащий плашмя,ныне вздыблен. Обратно небес нависаньевоздыманью воды, улетанью плаща.Урожденного в не суверенной осанке,супротивно стене своеволье плюща.Золотится потатчица астры в стакане,бурелома добытчица рубит с плеча.Потеплело – и тел кровопьющих останкимим расплющил, танцуя и рукоплеща.

Нет, не вздор! Комаров возродила натура.Бледный лоб отвлекая от высших хлопот,в освещенном окне сочинитель ноктюрнаграциозно свершает прыжок и хлопоки, вернувшись к роялю, должно быть: «Недурно!» —говорит, ибо эта обитель – оплотодиноких избранников. Взялся откудаздесь изгой и чужак, возымевший апломбмолвить слово… Молчи! В слух отверстый надулорознью музык в умах и разъятьем эпох

на пустых берегах. Содержанье недугане открыто пришельцу, но вид его плох.

Что он делает в гордых гармоний чужбине?Тридевятая нота октавы, деталь,ей не нужная, он принимает ушибы:тронул клавишу кто-то, охочий до тайн.Опыт зеркала, кресел ленивых ужимки —о былых обитаньях нескромный доклад.Гость бормочет: слагатели звуков, ушли вы,но оставили ваш неусыпный диктант.Звук-подкидыш мне мил. Мои струны учтивы.Пусть вознянчится ими детёныш-дикарь.

Вдоль окраины моря он бродит, и резоксилуэт его черный, угрюм капюшон.Звук-приёмыш возрос. Выживания средствомпрочих сирых существ круг широкий прельщен.Их сподвижник стеснён и, к тому же, истерзанупомянутым ветролюбивым плащом,да, но до – божеством боязливым. О, если бне рояль за спиной и за правым плечом!Сочинитель ноктюрна следит с интересомза сюжетом, не вовсе сокрытым плющом.

Сентябрь – октябрь 1987Репино

«Так запрокинут лоб, отозванный от яви…»

Так запрокинут лоб, отозванный от яви,что перпендикуляр, который им взращён,опорой яви стал и, если бы отняли,распался бы чертеж, содеянный зрачком.

Семь пядей изведя на построенье это,пульсирует всю ночь текущий выспрь пунктир.Скудельный лоб иссяк. Явился брезг рассвета.В зените потолка сыт лакомка-упырь.

Обратен сам себе стал оборотень-сидень.Лоб – озиратель бездн, луны анахорет —пал ниц и возлежит. Ладонь – его носитель.Под заумью его не устоял хребет.

А осень так светла! Избыток солнца в домена счастье так похож! Уж не оно ль? Едва ль.Мой безутешный лоб лежит в моей ладони(в долони, если длань, не правда ль, милый Даль?).

Бессонного ума бессрочна гауптвахта.А тайна – чудный смех донесся, – что должна —опять донесся смех, – должна быть глуповата,летает налегке, беспечна и нежна.

Октябрь 1987Репино

Ларец и ключ

Осипу Мандельштаму

Когда бы этот день – тому, о ком читаю:де, ключ он подарил от… скажем, от ларцаоткрытого… свою так оберёг он тайну,как если бы ловил и окликал ловца.

Я не о тайне тайн, столь явных обиталищнет у нее, вся – в нём, прозрачно заперта,как суть в устройстве сот. – Не много ль ты болтаешь? —мне чтенье говорит, которым занята.

Но я и так – молчок, занятье уст – вино лишь,и терпок поцелуй имеретинских лоз.Поправший Кутаис, в строку вступил Воронеж —как пекло дум зовут, сокрыть не удалось.

Вернее – в дверь вошел общения искатель.Тоскою уязвлен и грёзой обольщен,он попросту живет как житель и писательне в пекле ни в каком, а в центре областном.

Я сообщалась с ним в смущении двояком:посол своей же тьмы иль вестник роковойявился подтвердить, что свой чугунный якорьудерживает Пётр чугунного рукой?

«Эй, с якорем!» – шутил опалы завсегдатай.Не следует дерзить чугунным и стальным.Что вспыльчивый изгой был лишнею загадкой,с усмешкой небольшой приметил властелин.

Строй горла ярко наг и выдан пульсом пеньяи высоко над ним – лба над-седьмая пядь.Где хруст и лязг возьмут уменья и терпенья,чтоб дланью не схватить и не защелкнуть пасть?

Сапог – всегда сосед священного сосудаи вхож в глаза птенца, им не живать втроём.Гость говорит: тех мест писателей союзаотличный малый стал теперь секретарем.

Однако – поздний час. Мы навсегда простились.Ему не надо знать, чьей тени он сосед.Признаться, столь глухих и сумрачных потылицне собиратель я для пиршеств иль бесед.

Когда бы этот день – тому, о ком страданье —обыденный устой и содержанье дней,всё длилось бы ловца когтистого свиданьес добычей меж ресниц, которых нет длинней.

Играла бы ладонь вещицей золотою(лишь у совсем детей взор так же хитроват),и был бы дну воды даруем ключ ладонью,от тайнописи чьей отпрянет хиромант.

То, что ларцом зову (он обречён покраже),и ульем быть могло для слёта розных крыл:пчелит аэроплан, присутствуют плюмажи,Италия плывет на сухопарый Крым.

А далее… Но нет! Кабы сбылось «когда бы»,я наклоненья где двойной посул найду?Не лучше ль сослагать купавы и канавыи наклоненье ив с их образом в пруду?

И всё это – с моей последнею сиренью,с осою, что и так принадлежит ему,с тропой – вдоль соловья, через овраг – к селенью,и с кем-то, по тропе идущим (я иду),

нам нужен штрих живой, усвоенный пейзажем,чтоб поступиться им, оставить дня вовне.Но всё, что обретем, куда мы денем? Скажем:в ларец. А ключ? А ключ лежит воды на дне.

Июнь 1988в Малеевке

Дворец

Мне во владенье дан дворец из алебастра(столпов дебелых строй становится полней,коль возвести в уме, для общего баланса,виденье над-морских, над-земных пропилей).

Я вдвинулась в портал, и розных двух диковинвзаимный бред окреп и затвердел в уют.Оврага храбрый мрак возлёг на подоконник.Вот-вот часы внизу двенадцать раз пробьют.

Ночь – вотчина моя, во дне я – чужестранец,молчу, но не скромна в глазах утайка слёз.Сословье пошляков, для суесловья трапезсодвинувшее лбы, как Батюшков бы снёс?

К возлюбленным часам крадусь вдоль коридора.Ключ к мертвой тайне их из чьей упал руки?Едины бой часов и поступь Командора,но спящих во дворце ему скушны грехи.

Есть меж часами связь и благородной группойпредметов наверху: три кресла, стол, диван.В их времени былом какой гордец угрюмыйколена преклонял и руки воздевал?

Уж слышатся шаги тяжелые, и странносмотреть – как хрупкий пол нарядно навощён.Белей своих одежд вы стали, донна Анна.И Батюшков один не знает, кто вошел.

Новёхонький витраж в старинной есть гостиной.Моя игра с зарей вечерней такова:лишь испечет стекло рубин неугасимый,всегда его краду у алого ковра.

Хватаю – и бегу. Восходит слабый месяц.Остался на ковре – и попран изумруд.Но в комнате моей он был бы незаметен:я в ней тайком от всех держу овраг и пруд.

Мне есть во что играть. Зачем я прочь не еду?Всё длится меж колонн овражный мой постой.Я сведуща в тоске. Но как назвать вот эту?Не Батюшкова ли (ей равных нет) тоской?

Воспомнила стихи, что были им любимы.Сколь кротко перед ним потупилось челосчастливого певца Руслана и Людмилы,но сумрачно взглянул – и не узнал его.

О чём, бишь? Что со мной? Мой разум сбивчив, жарок,а прежде здрав бывал, смешлив и незлобив.К добру ль плутает он средь колоннад и арок,эклектики больной возляпье возлюбив?

Кружится голова на глиняном откосе,балясины прочны, да воли нет спастись.Изменчивость друзей, измена друга, козни…Осталось: «Это кто?» – о Пушкине спросить.

Все-пошлость такова, – ты лучше лоб потрогай, —что из презренья к ней любой исход мне гож.– Ты попросту больна. – Не боле, чем Петроний.Он тоже во дворец был раболепно вхож.

И воздалось дворцу. – Тебе уж постелили. —Возможно дважды жить, дабы один лишь разсказать: мне сладок яд, рабы и властелины.С усмешкой на устах я покидаю вас.

Мои овраг и пруд, одно неоспоримо:величью перемен и превращений вспятьлоб должен испарять истому аспирина,осадок же как мысль себе на память взять.

Закат – пора идти за огненным трофеем.Трагедии внутри давайте-ка шалить:измыслим что-нибудь и ощупью проверимявь образа – есть чем ладони опалить!

Три кресла, стол, диван за ловлею рубинаучастливо следят. И слышится в темне:вдруг вымыслом своим, и только, ты любима?довольно ли с тебя? не страшно ли тебе?

Вот дерзок почему пригляд дворцовой стражии челядь не таит ухмылочку свою.На бал чужой любви в наёмном экипажеявилась, как горбун, и, как слепец, стою.

Вдобавок, как глупец, дня расточаю убыль.Жив на столе моём ночей анахорет.Чего еще желать? Уж он-то крепко любитсторожкий силуэт: висок, зрачок, хребет.

Из комнаты моей, тенистой и ущельной,не слышно, как часы оплакивают день.Неужто – всё, мой друг? Но замкнут круг ущербный:свет лампы, пруд, овраг. И Батюшкова тень.

Июнь – июль 1988в Малеевке

Гроза в Малеевке