Стихотворения и поэмы. Дневник - Белла Ахмадулина

«Так бел, что опаляет веки…»

Так бел, что опаляет веки,кратчайшей ночи долгий день,и белоручкам белошвейкипрощают молодую лень.

Оборок, складок, кружев, рюшейсегодня праздник выпускнойи расставанья срок горючиймоей черемухи со мной.

В ночи девичьей, хороводнойесть болетворная тоска.Ее, заботой хлороформной,туманят действия цветка.

Воскликнет кто-то: знаем, знаем!Приелся этот ритуал!Но всех поэтов всех избранницкто не хулил, не ревновал?

Нет никого для восклицаний:такую я сыскала глушь,что слышно, как, гонимый цаплей,в расщелину уходит уж.

Как плавно выступала пава,пока была ее пора! —опалом пагубным всплывалаи Анной Павловой плыла.

Еще ей рукоплещут ложи,еще влюблен в нее бинокль —есть время вымолвить: о Боже! —нет черт в ее лице больном.

Осталась крайность славы: тризна.Растенье свой триумф снесло,как знаменитая артистка, —скоропостижно и светло.

Есть у меня чулан фатальный.Его окно темнит скала.Там долго гроб стоял хрустальный,и в нём черёмуха спала.

Давно в округе обгорело,быльём зеленым порослоее родительское древои всё недальнее родство.

Уж примерялись банты бала.Пылали щёки выпускниц.Красавица не открываладремотно-приторных ресниц.

Пеклась о ней скалы дремучестьвсё каменистей, всё лесней.Но я, любя ее и мучась, —не королевич Елисей.

И главной ночью длинно-белой,вблизи неутолимых глаз,с печальной грацией несмелойцаревна смерти предалась.

С неизъяснимою тоскою,словно былую жизнь мою,я прах ее своей рукоюгоры подножью отдаю.

– Еще одно настало лето, —сказала девочка со сна.Я ей заметила на это:– Еще одна прошла весна.

Но жизнь свежа и беспощадна:в черемухи прощальный деньглаз безутешный – мрачно, жадноуспел воззриться на сирень.

«Лишь июнь сортавальские воды согрел…»

Лишь июнь сортавальские воды согрел —поселенья опальных черемух сгорели.Предстояла сирень, и сильней и скорей,чем сирень, расцвело обожанье к сирени.

Тьмам цветений назначил собор Валаам.Был ли молод монах, чье деянье сохранно?Тосковал ли, когда насаждал-поливалочертания нерукотворного храма?

Или старец, готовый пред Богом предстать,содрогнулся, хоть глубь этих почв не червива?Суммой сумрачной заросли явлена страсть.Ослушанье послушника в ней очевидно.

Это – ересь июньских ночей на устах,сон зрачка, загулявший по ладожским водам.И не виден мне богобоязненный сад,дали ветку сирени – и кажется: вот он.

У сиреневых сводов нашелся одинприхожанин, любое хожденье отвергший.Он глядит нелюдимо и сиднем сидит,и крыльцу его – в невидаль след человечий.

Он заране запасся скалою в окне.Есть сусек у него: ведовская каморка.Там он держит скалу, там случалось и мнезаглядеться в ночное змеиное око.

Он хватает сирень и уносит во мрак(и выносит черемухи остов и осыпь).Не причастен сему светлоликий монах,что терпеньем сирени отстаивал остров.

Наплывали разбой и разор по волнам.Тем вольней принималась сирень разрастаться.В облаченье лиловом вставал Валаам,и смотрело растенье в глаза святотатца.

Да, хватает, уносит и смотрит с тоской,обожая сирень, вожделея сирени.В чернокнижной его кладовой колдовскойборода его кажется старше, синее.

Приворотный отвар на болотном огнезакипает. Летают крылатые мыши.Помутилась скала в запотевшем окне:так дымится отравное варево мысли.

То ль юннат, то ли юный другой следопытбыл отправлен с проверкою в дом под скалою.Было рано. Он чая еще не допил.Он ушел, не успев попрощаться с семьёю.

Он вернулся не скоро и вчуже смотрел,говорил неохотно, держался сурово.– Там такие дела, там такая сирень, —проронил – и другого не вымолвил слова.

Относили затворнику новый журнал,предлагали газету, какую угодно.Никого не узнал. Ничего не желал.Грубо ждал от смущенного гостя – ухода.

Лишь остался один – так и прыгнул в тайник,где храним ненаглядный предмет обожанья.Как цветет его радость! Как душу томит,обещать не умея и лишь обольщая!

Неужели нагрянут, спугнут, оторвутот судьбы одинокой, другим не завидной?Как он любит теченье ее и триумфпод скалою лесною, звериной, змеиной!

Экскурсантам, что свойственны этим местам,начал было твердить предводитель экскурсий:вот-де дом под скалой… Но и сам он устал,и народу казалась история скушной.

Был забыт и прощён ее скромный герой:отсвет острова сердце склоняет к смиренью.От свершений мирских упасаем горой,пусть сидит со своей монастырской сиренью.

«То ль потому, что ландыш пожелтел…»

То ль потому, что ландыш пожелтели стал невзрачной пользою аптечной,то ль отвращенье возбуждал комарк съедобной плоти – родственнице тел,кормящихся добычей бесконечной,как и пристало лакомым кормам…

То ль потому, что встретилась змея, —я бы считала встречу добрым знаком,но так она не расплела колец,так равнодушно видела меня,как если б я была пред вещим зракомпустым экраном с надписью: «конец»…

То ль потому, что смерклось на скалахи паузой ответила кукушкана нищенский и детский мой вопрос, —схоласт-рассудок явственно сказал,что мне мое не удалось искусство, —и скушный холод в сердце произрос.

Нечаянно рука коснулась лба:в чём грех его? в чём бедная ошибка?Достало и таланта, и ума,но слишком их таинственна судьба:окраинней и глуше нет отшиба,коль он не спас – то далее куда?

Вчера, в июня двадцать третий день,был совершенен смысл моей печали,как вид воды – внизу, вокруг, вдали.Дано ль мне знать, ка́к глаз змеи глядел?Те, что на скалах, ландыши увяли,но ландыши низин не отцвели.

«Сверканье блёсен, жалобы уключин…»

Сверканье блёсен, жалобы уключин.Лишь стол и я смеемся на мели.Все ловят щук. Зато веленьем щучьимсбываются хотения мои.

Лилового махрового растеньяхочу! – сгустился робкий аметистдо зауми чернильного оттенка,чей мрачный слог мастит и знаменит.

Исчадье дальне-родственных династий,породы упованье и итог, —пустив на буфы бархат кардинальский,цветок вступает в скудный мой чертог.

Лишь те, чей путь – прыжок из грязи в князи,пугаются кромешности камор.А эта гостья – на подмостках казнивойдет в костер: в обыденный комфорт.

Каморки заковыристой отшелье —ночных крамол и таинств закрома.Не всем домам дано вовнутрь ущелье.Нет, не во всех домах живет скала.

В моём – живет. Мох застилает окна.И Север, преступая перевал,захаживает и туманит стёкла,вот и сегодня вспомнил, побывал.

Красе цветка отечественна здравостьтемнот застойных и прохладных влаг.Он полюбил чужбины второзданность:чащобу-дом, дом-волю, дом-овраг.

Явилась в нём нездешняя осанка,и выдаст обращенья простота,что эта, под вуалем, чужестранка —к нам ненадолго и не нам чета.

Кровь звёзд и бездн под кожей серебрится,и запах умоляюще не смел,как слабый жест: ненадобно так близко!здесь – грань прозрачных и возбранных сфер.

Высокородный выкормыш каморкиприемлет лилий флорентийских весть,обмолвки, недомолвки, оговоркивобрав в лилейный и лиловый цвет.

Так, усмотреньем рыбы востроносой,в теснине каменистого жилья,со мною делят сумрак осторожныйскала, цветок и ночь-ворожея.

Чтоб общежитья не смущать основыи нам пред ним не возгордиться вдруг,приходят блики, промельки, ознобыи замыкают узко-стройный круг.

– Так и живете? – Так живу, представьте.Насущнее всех остальных проблем —оставленный для Ладоги в пространствеи Ладогой заполненный пробел.

Соединив живой предмет и образ,живет за дважды каменной стенойдвужильного уединенья доблесть,обняв сирень, оборонясь скалой.

А этот вот, бредущий по дороге,невзгодой оглушенный человеккак связан с домом на глухом отрогесудьбы, где камень вещ и островерх?

Всё связано, да объяснить не просто.Скала – затем, чтоб тайну уберечь.Со временем всё это разберется.Сейчас – о ночи и сирени речь.

«Вошла в лиловом в логово и в лоно…»