Стихотворения и поэмы. Дневник - Белла Ахмадулина

«Не то, чтоб я забыла что-нибудь…»

Не то, чтоб я забыла что-нибудь, —я из людей, и больно мне людское, —но одинокий мной проторен путь:взойти на высший камень и вздохнуть,и всё смотреть на озеро морское.

Туда иду, куда меня ведутобочья скал, лиловых от фиалок.Возглавие окольных мхов – валун.Я вглядываюсь в север и в июнь,их распластав внизу, как авиатор.

Меня не опасается змея:взгляд из камней недвижен и разумен.Трезубец воли, скрытой от меня,связует воды, глыбы, временасо мною и пространство образует.

Поднебно вздыбье каменных стропил.Кто я? Возьму державинское слово:я – не́какий. Я – некий нетопырь,не тороплив мой лёт и не строптивчуть выше обитания земного.

Я думаю: вернуться ль в род людей,остаться ль здесь, где я не виноватаиль прощена? Мне виден ход ладейпред-ладожский и – дальше и левей —нет, в этот миг не видно Валаама.

8—9 июня 1985Сортавала

«Здесь никогда пространство не игриво…»

Здесь никогда пространство не игриво,но осторожный анонимный цвет —уловка пряток, ночи мимикрия:в среде черемух зримой ночи нет.

Но есть же! – это мненье циферблата,два острия возведшего в зенит.Благоуханье не идет во благоуму часов: он невпопад звенит.

Бескровны формы неба и фиорда.Их полых впадин кем-то выпит цвет.Диковиной японского фарфорачеремухи подрагивает ветвь.

Восславив полночь дребезгами бреда,часы впадают в бледность забытья.Взор занят обреченно и победночеремуховой гроздью бытия.

10—11 июня 1985Сортавала

«Под горой – дом-горюн, дом-горыныч живет…»

Под горой – дом-горюн, дом-горыныч живет,от соседства-родства упасенный отшибом.Лишь увидела дом – я подумала: вотобиталище надобных снов и ошибок.

В его главном окне обитает вода,назовем ее Ладогой с малой натяжкой.Не видна, но Полярная светит звездав потайное окно, притесненное чащей.

В эти створки гляжу, как в чужой амулетиль в укрытие слизня, что сглазу не сносит.Склон горы, опрокинувшись и обомлев,дышит жабрами щелей и бронхами сосен.

Дом причастен воде и присвоен горой.Помыкают им в очередь волны и камни.Понукаемы сдвоенной белой зарейпреклоненье хребта и хвоста пресмыканье.

Я люблю, что его чешуя зелена.И ночному прохожему видно с дороги,как черемухи призрак стоит у окнаи окна выражение потусторонне.

Дому придан будильник. Когда горизонтрасплывется и марля от крыльев злотворныхдобавляет туману, – пугающий звониздает заточенный в пластмассу затворник.

Дребезжит самовольный перпетуум-плач.Ветвь черемухи – большего выпуклый образ.Второгодник, устав от земных неудач,так же тупо и пристально смотрит на глобус.

Полночь – вот вопросительной ветви триумф.И незримый наставник следит с порицаньем.О решенье задачи сносился мой ум.Вид пособья наглядного непроницаем.

Скудость темени – свалка пустот и чернот.Необщительность тайны меня одолеет.О, узреть бы под утро прозрачный чертогвместо зыбкого хаоса, как Менделеев.

Я измучилась на белонощном посту,и черемуха перенасыщена мною.Я, под панцирем дома, во мхи уползуи лицо оплесну неразгаданной мглою.

Покосившись на странность занятий моих,на работу идет непроснувшийся малый.Он не знает, что грустно любим в этот мигизнуренным окном, перевязанным марлей.

Кто прощает висок, не познавший основ?Кто смешливый и ласковый смотрит из близи?И колышется сон… убаюканный сон…сон-аргентум в отчетливой отчей таблице.

11—12 июня 1985Сортавала

«Я – лишь горы моей подножье…»

Я – лишь горы моей подножье,и бытия величинав жемчужной раковине ночина весь июнь заточена.

Внутри немеркнущего нимбадуши прижился завиток.Иль Ибсена закрыта книга,а я – засохший в ней цветок.

Всё кличет кто-то: Сольвейг! Сольвейг! —в чащобах шхер и словарей.И, как на исповеди совесть,блаженно страждет соловей.

В жемчужной раковине ночи,в ее прозрачной свето-тьмене знаю я сторонней нови,ее гонец не вхож ко мне.

Мгновенье сомкнутого окамою зеницу бережет.Не сбережет: меня жестоковсеобщий призовет рожок.

Когда в июль слепящий выйдуи вспомню местность и людей,привыкну ль я к чужому видунаружных черт судьбы моей?

Дни станут жарче и короче,и чайка выклюет чуть светв жемчужной раковине ночиневзрачный водянистый след.

12—13 июня 1985Сортавала

«Где Питкяранта? Житель питкярантский…»

Где Питкяранта? Житель питкярантскийсобрался в путь. Автобус дребезжит.Мой тайный глаз, живущий под корягой,автобуса оглядывает жизнь.

Пока стоим. Не поспешает к целисквозной приют скитальцев и сирот.И силуэт старинной финской церквив проёме арки скорбно предстает.

Грейпфрут – добыча многих. Продавалаторговли придурь неуместный плод.Эх, Сердоболь, эх, город Сортавала!Нюх отворён и пришлый запах пьет.

Всех обликов так скудно выраженье,так загнан взгляд и неказиста стать,словно они эпоху Возрожденьядолжны опровергать и попирать.

В дверь, впопыхах, три девушки скакнули.Две первые пригожи, хоть грубы.Содеяли уроки физкультурыих наливные руки, плечи, лбы.

Но простодушна их живая юность,добротна плоть, и дело лишь за тем(он, кстати, рядом), кто зрачков угрюмостьпримерит к зову их дремотных тел.

Но я о той, о третьей их подруге.Она бледна, расплывчато полна,пьяна, но четко обнимают рукиприпасы бедной снеди и вина.

Совсем пьяна, и сонно и безгрешнопустует глаз, безвольно голубой,бесцветье прядей Ладоге прибрежно,бесправье черт простёрто пред судьбой.

Поехали! И свалки мимолётностьпронзает вдруг единством и родством:котомки, тетки, дети, чей-то локоть —спасемся ль, коль друг в друга прорастём?

Гремим и едем. Хвойными грядамиобведено сверкание воды.На всех балконах – рыбьих душ гирлянды.Фиалки скал издалека видны.

Проносится роскошный дух грейпфрута,словно гуляка, что тряхнул мошной.Я озираю, мучась и ревнуя,сокровища черемухи сплошной.

Но что мне в этой, бледно-белой, блёклой,с кульками и бутылками в руках?Взор, слабоумно-чистый и далекий,оставит грамотея в дураках.

Ее толкают: – Танька! – дремлет Танька,но сумку держит цепкостью зверька.Блаженной, древней исподволи тайнарасширила бессмыслицу зрачка.

Должно быть, снимок есть на этажерке:в огромной кофте Танька лет пяти.Готовность к жалкой и неясной жертвев чертах приметна и сбылась почти.

Да, этажерка с розаном, каморка.В таких стенах роль сумки велика.Брезгливого и жуткого кого-тов свой час хмельной и Танька завлекла.

Подружек ждет обнимка танцплощадки,особый смех, прищуриванье глаз.Они уйдут. А Таньке нет пощады.Пусть мается – знать, в мае родилась.

С утра не сыщет маковой росинки.Окурки, стужа, лютая кровать.Как размыкать ей белые ресницы?Как миг снести и век провековать?

Мне – выходить. Навек я Таньку брошу.Но всё она стоит передо мной.С особенной тоской я вижу брошку:юродивый цветочек жестяной.

13—14 июня 1985Сортавала

Ночное

Ночные измышленья, кто вы, что вы?Мне жалко вашей робкой наготы.Жаль, что нельзя, нет сил надвинуть шторына дождь в окне, на мокрые цветы.

Всё отгоняю крылья херувимаот маленького ада ночника.Черемуха – слепая балерина —последний акт печально начала.

В чём наша связь, писания ночные?Вы – белой ночи собственная речь.Она пройдет – и вот уже ничьи вы.О ней на память надо ль вас беречь?

И белый день туманен, белонощен.Вниз поглядеть с обрыва – всё равночто выхватить кинжал из мягких ножен:так вод холодных остро серебро.

Дневная жизнь – уловка, ухищреньеприблизить ночь. Опаска всё сильней:а вдруг вчера в над-ладожском ущельедотла испепелился соловей?

Нет, Феникс мой целёхонек и свищет:слог, слог – тире, слог, слог – тире, тире.Пунктира ощупь темной цели ищет,и слаще слова стопор слов в строке.

Округла полночь. Всё свежо, всё внове.Я из чужбины общей ухожуи возвращаюсь в отчее, в ночное.В ночное – что? В ночное – что хочу.

14—15 июня 1985Сортавала

«Вся тьма – в отсутствии, в опале…»