Стихотворения и поэмы. Дневник - Белла Ахмадулина

«Такая пала на́ душу метель…»

Такая пала на́ душу метель:ослепли в ней и заплутали кони.Я в элегантный въехала мотель,где и сижу в шезлонге на балконе.

Вот так-то, брат ладыжинский овраг.Я знаю силу твоего week-end’а,но здесь такой у барменов аврал, —прости, что говорю интеллигентно.

Въезжает в зренье новый лимузин.Всяк флаг охоч до нашего простора.Отечество юлит и лебезит:Алёшки – ладно, но и Льва Толстого.

О бедное отечество, прости!Не всё ж гордиться и грозить чумою.Ты приворотным зельем обольстигостей желанных – пусть тряхнут мошною.

С чего я начала? Шезлонг? Лонгшез?Как ни скажи – а всё сидеть тоскливо.Но сколько финнов! Уж не все ли здесь,где нет иль мало Финского залива?

Не то, что он отсутствует совсем,но обитает за глухой оградой.Мне нравится таинственный сосед,невидимый, но свежий и отрадный.

Его привет щекою и плечомприму – и вновь затворничаем оба.Но – Финский он. Я – вовсе ни при чём,хоть почитатель финского народа.

Не мне судить: повсюду и всегдаиль только здесь, где кемпинг и суббота,присуща людям яркая чертатой красоты, когда душа свободна.

Да и не так уж скрытен их язык.Коль придан Вакху некий бог обратный,они весь день кричат ему: «Изыдь!»,не размыкая рюмок и объятий.

Но и моя вдруг засверкала жизнь.Содержат трёх медведиц при мотеле.Невольно стала с ними я дружить,на что туристы с радостью глядели.

Поэт. Медведь. Все-детское «Ура!».Мы шествуем с медведицей моею.Не обессудь, великая страна,тебя я прославляю, как умею.

Какой успех! Какая благодать!Аттракционом и смешным, и редкиммогли бы мы валюту добыватьстоль нужную – да возбранил директор.

Что делать дале? Я живу легко.Событий – нет. Занятия – невинны.Но в баре, глянув на мое лицо,вдруг на мгновенье умолкают финны.

Июнь – июль 1984Мотель-кемпинг «Ольгино»

«Взамен элегий – шуточки, сарказмы…»

Взамен элегий – шуточки, сарказмы.Слог не по мне, и всё здесь не по мне.Душа и местность не живут в согласье.Что делаю я в этой стороне?

Как что? Очнись! Ты родом не из финнов,не из дельфинов. О, язык-болтун!Зачем дельфинов помянул безвинных,в чей ум при мне вникал глупец Батум?

Прости, прости, упасший Ариона,да и меня – летящую во снево мгле Красногвардейского районав первопрестольном городе Москве.

Вот, объясняю, родом я откуда.Но сброд мотеля смотрит на менятак, словно упомянутое чудо —и впрямь моя недальняя родня.

Немудрено: туристы да прислуга,и развлеченья их невелики.А тут – волною о скалу плеснуло:в диковинку на суше плавники.

Запретный блеск чужого ширпотребаприелся пресным лицам россиян.– Забудь всё это! – кроткого приветараздался всплеск, и образ просиял.

Отбор довел до совершенства лица:лишь рознь пороков оживляет их.– Забудь! Оставь! – упрашивал и длилсяпечальный звук, но изнемог и стих.

Я шла на зов – бар по пути проведав.Вдруг как-то мой возвысился удел.Зрачком Петра я глянула на шведов.За стойкой плут – и тот похолодел.

Он – сложно-скрытен, в меру раболепен,причастен тайне, неизвестной нам.– Оставь! Иди! – опять забрезжил лепет. —Иду. Но как прозрачно-скучен хам.

Как беззащитно уязвлен обидой.– Иди! – неслось. – Скорей иди сюда!Вот этих, с тем, что в них, автомобилейнапрасно жаждать – лютая судьба.

Мне белоснежных шведов стало жалко:смущен, повержен, ранен в ногу Карл.Вдруг – тишина. Но я уже бежала:окликни вновь, коль прежде окликал!

Вчера писала я, что на запорек заливу дверь. Слух этот справедлив,но лишь отчасти: есть дыра в заборе.– Не стой, как пень, – мне указал залив.

Я засмеялась: к своему именьюфинн не пролез. А я прошла. Вдали,за длительной серебряною мелью,стояло небо, плыли корабли.

Я шла водой и слышала взаимностьводы, судьбы, туманных берегов.И, как Петрова вспыльчивая милость,явился и сокрылся Петергоф.

С тех пор меня не видывала суша.Воспетый плут вернуться завлекал.В мотеле всем народам стало скушно,но полегчало мокрым плавникам.

Июнь – июль 1984Мотель-кемпинг «Ольгино»

Постой

Не полюбить бы этот дом чужой,где звук чужой пеняет без утайкипришельцу, что еще он не ушел:де, странник должен странствовать, не так ли?

Иль полюбить чужие дом и звук:уменьшиться, привадиться, втесаться,стать приживалой сущего вокруг,свое – прогнать и при чужом остаться?

Вокруг – весны разор и красота,сырой песок, ведущий в Териоки.Жилец корпит и пишет: та-та-та, —диктант насильный заточая в строки.

Всю ночь он слышит сильный звук чужой:то измышленья прежних постояльцев,пока в окне неистощим ожог,снуют, отбившись от умов и пальцев.

Но кто здесь жил, чей сбивчивый мотивзабыт иль за ненадобностью брошен?Непосвященный слушатель молчит.Он дик, смешон, давно ль он ел – не спрошен.

Длиннее звук, чем маленькая тьма.Затворник болен, но ему не вновевходить в чужие звуки и домадля исполненья их капризной воли.

Он раболепен и душой кривит.Составленный вчерне из многоточья,к утру готов бесформенный клавири в стройные преобразован клочья.

Покинет гость чужие дом и звук,чтоб никогда сюда не возвращатьсяи тосковать о распре музык двух.Где – он не скажет. Где-то возле счастья.

11—12 мая 1985Репино

«Всех обожаний бедствие огромно…»

Всех обожаний бедствие огромно.И не совпасть, и связи не прервать.Так навсегда, что даже у надгробья, —потупившись, не смея быть при Вас, —изъявленную внятно, но не грознонадземную приемлю неприязнь.

При веяньях залива, при закатестою, как нищий, согнанный с крыльца.Но это лишь усмешка, не проклятье.Крест благородней, чем чугун креста.Ирония – избранников занятье.Туманна окончательность конца.

12 мая 1985Комарово

Дом с башней

Луны еще не вдосталь, а заря ведьуже сошла – откуда взялся свет?Сеть гамака ужасная зияет.Ах, это май: о тьме и речи нет.

Дом выспренний на берегу залива.В саду – гамак. Всё упустила сеть,но не пуста: игриво и ленивов ней дней былых полёживает смерть.

Бывало, в ней покачивалась дрёмаи упадал том Стриндберга из рук.Но я о доме. Описанье доманельзя построить наобум и вдруг.

Проект: осанку вычурного замкавенчают башни шпиль и витражи.Красавица была его хозяйка.– Мой ангел, пожелай и прикажи.

Поверх кустов сирени и малины —балкон с пространным видом на залив.Всё гости, фейерверки, именины.В тот майский день молился ль кто за них?

Сооруженье: вместе дом и островдля мыслящих гребцов средь моря зла.Здесь именитый возвещал философ(он и поэт): – Так больше жить нельзя!

Какие ночи были здесь! Однакохозяев нет. Быть дома ночью – вздор.Пора бы знать: «Бродячая собака»лишь поздним утром их отпустит в дом.

Замечу: знаменитого подвалатаинственная гостья лишь однанавряд ли здесь хотя бы раз бывала,иль раз была – но боле никогда.

Покой и прелесть утреннего часа.Красотка-финка самовар внесла.И гимназист, отрекшийся от чая,всех пристыдил: – Так больше жить нельзя.

В устройстве дома – вольного абсурдачерты отрадны. Запределен бредпредположенья: вдруг уйти отсюда.Зачем? А дом? А башня? А крокет?

Балы, спектакли, чаепитья, пренья.Коса, румянец, хрупкость, кисея —и голосок, отвлекшийся от пенья,расплакался: – Так больше жить нельзя!

Влюблялись, всё смеялись, и стрелялисьнередко, страстно ждали новостей.Дом с башней ныне – робкий постоялец,чудак-изгой на родине своей.

Нет никого. Ужель и тот покойник —незнаемый, тот, чей гамак дыряв,к сосне прибивший ржавый рукомойник,заткнувший щели в окнах и дверях?

Хоть не темнеет, а светает рано.Лет дому сколько? Менее, чем сто.Какая жизнь в нём сильная играла!Где это всё? Да было ль это всё?

Я полюбила дом, и водостокарезной узор, и, более всего,со шпилем башню и цветные стёкла.Каков мой цвет сквозь каждое стекло?

Мне кажется, и дом меня приметил.Войду в залив, на камне постою.Дом снова жив, одушевлен и светел.Я вижу дом, гостей, детей, семью.

Из кухни в погреб золотистой финкитак весел промельк! Как она мила!И нет беды печальней детской свинки,всех ужаснувшей, – да и та прошла.

Так я играю с домом и заливом.Я занята лишь этим пустяком.Над их ко мне пристрастием взаимнымсмеется кто-то за цветным стеклом.

Как всё сошлось! Та самая погода,и тот же тост: – Так больше жить нельзя!Всего лишь май двенадцатого года:ждут Сапунова к ужину не зря.

12—13 мая 1985Репино

«Темнеет в полночь и светает вскоре…»