Стихотворения и поэмы. Дневник - Белла Ахмадулина

Цветений очерёдность

Я помню, как с небес день тридцать первый марта,весь розовый, сошел. Но, чтобы не соврать,добавлю: в нём была глубокая помарка —то мраком исходил ладыжинский овраг.

Вдруг синий-синий цвет, как если бы поэтасчастливые слова оврагу удались,явился и сказал, что медуница этапришла в обгон не столь проворных медуниц.

Я долго на нее смотрела с обожаньем.Кто милому цветку хвалы не воздавалза то, что синий цвет им трижды обнажаем:он совершенно синь, но он лилов и ал.

Что медунице люб соблазн зари ненастнойнад Паршином, когда в нём завтра ждут дождя,заметил и словарь, назвав ее «неясной»:окрест, а не на нас глядит ее душа.

Конечно, прежде всех мать-мачеха явилась.И вот уже прострел, забрав себе праваглагола своего, не промахнулся – выросдля цели забытья, ведь это – сон-трава.

А далее пошло: пролесники, пролески,и ветреницы хлад, и поцелуйный яд —всех ветрениц земных за то, что так прелестны,отравленные ей, уста благословят.

Так провожала я цветений очерёдность,но знала: главный хмель покуда не почат.Два года я ждала Ладыжинских черемух.Ужель опять вдохну их сумасходный чад?

На этот раз весна испытывать терпеньяне стала – все долги с разбегу раздала,и раньше, чем всегда: тридцатого апреля —черемуха по всей округе расцвела.

То с нею в дом бегу, то к ней бегу из дома —и разум поврежден движеньем круговым.Уже неделя ей. Но – дрёма, но – истома,и я не объяснюсь с растеньем роковым.

Зачем мне так грустны черемухи наитья?Дыхание ее под утро я примуза вкрадчивый привет от важного событья,с чьим именем играть возбранено перу.

Скончание черемухи – 1

Тринадцатый с тобой я встретила восход.В затылке тяжела твоих внушений залежь.Но что тебе во мне, влиятельный цветок,и не ошибся ль ты, что так меня терзаешь?

В твой задушевный яд – хлад зауми моейвлюбился и впился, и этому-то делупокорно предаюсь подряд тринадцать днейи мысль не укорю, что растеклась по древу.

Пришелец дверь мою не смог бы отворить,принявши надых твой за супротивный бицепс.И незачем входить! Здесь – круча и обрыв.Пришелец, отступись! Обрыв и сердце, сблизьтесь!

Черемуха, твою тринадцатую ночьнавряд ли я снесу. Мой ум тобою занят.Былой приспешник мой, он мог бы мне помочь,но весь ушел к тебе и грамоте не знает.

Чем прихожусь тебе, растенье-нелюдим?Округой округлясь, мои простёрты руки.Кто раболепным был урочищем твоим,как я или овраг, – тот сведущ в этой муке.

Ты причиняешь боль, но не умеет больв овраге обитать, и вот она уходит.Беспамятный объем, наполненный тобой,я надобна тебе, как часть твоих угодий.

Благодарю тебя за странный мой удел —быть контуром твоим, облекшим неизвестность,подробность опустить, что – родом из людей,и обитать в ночи, как местность и окрестность.

«Быть по сему: оставьте мне…»

Быть по сему: оставьте мнезакат вот этот за-калужский,и этот лютик золотушный,и этот город захолустныйпучины схлынувшей на дне.

Нам преподносит известняк,придавший местности осанки,стихии внятные останки,и как бы у ее изнанкимы все нечаянно в гостях.

В блеск перламутровых коросттысячелетия рядились,и жабры жадные трудились,и обитала нелюдимостьвот здесь, где площадь и киоск.

Не потому ли на Океиные бытия расценки,что все мы сведущи в рецепте:как, коротая век в райцентре,быть с вечностью накоротке.

Мы одиноки меж людьми.Надменно наше захуданье.Вы – в этом времени, мы – дале.Мы утонули в мирозданьедавно, до Ноевой ладьи.

Скончание черемухи – 2

Еще и обещанья не давала,что расцветет, была дотла черна,еще стояла у ее оврагаразлившейся Оки величина.

А я уже о будущем скучалакак о былом и говорила так:на этот раз черемухи скончаньяя не снесу, ладыжинский овраг.

Я не снесу, я боле не умеюсносить разлуку и глядеть вослед,ссылая в бесконечную аллеювсего, что есть, любимый силуэт.

Она пришла – и сразу затворилосьобъятье обоюдной западни.Перемешалась выдохов взаимность,их общий чад перенасытил дни.

Пятнадцать дней черемухову игу.Мешает лбу расширенный зрачок.И, если вдруг из комнаты я выйду,потупится, кто этот взор прочтет.

Дремотою круженья и качаньяне усыпить докучливой строки:я не снесу черемухи скончанья —и довода: тогда свое стерпи.

Я и терплю. Черемухи настоемпитаем пульс отверстого виска.Она – мой бред. Но мы друг друга сто́им:и я – бредовый вымысел цветка.

Само решит творительное зелье,какую волю навязать уму.Но если он – безвольное издельенасильных чар, – так больно почему?

Я не снесу черемухи скончанья, —еще твержу, но и его снесла.Сколь многих я пережила случайно.Нет, знаю я: так говорить нельзя.

«Отселева за тридевять земель…»

Андрею Битову

Отселева за тридевять земелькто окольцует вольное скитаньеночного сна? Наш деревенский хмельвсегда грустит о море-окияне.

Немудрено. Не так уж мы бедны:когда весны событья утрясутся,вокруг Тарусы явственно видныотметины Нептунова трезубца.

Наш опыт старше младости земной.Из чуд морских содеяны каменья.Глаз голубой над кружкою пивнойиз дальних бездн глядит высокомерно.

Вселенная – не где-нибудь, вся – тут.Что достается прочим зреньям, еслиночь напролёт Юпитер и Сатурнпекутся о занесшемся уезде.

Что им до нас? Они пришли не к нам.Им недосуг разглядывать подробность.Они всесущий видят океани волн всепоглощающих огромность.

Несметные проносятся валы.Плавник одолевает время о́но,и голову подъемлет из водывсё то, что вскоре станет земноводно.

Лишь рассветет – приокской простотетритон заблудший попадется в сети.След раковины в гробовой плитеуводит мысль куда-то дальше смерти.

Хоть здесь растет – нездешнею тоскойклонима многознающая ива.Но этих мест владычицы морскойна этот раз не назову я имя.

29-й день февраля

Тот лишний день, который нам дается,как полагают люди, не к добру, —но люди спят, – еще до дня, до солнца,к добру иль нет, я этот день – беру.

Не сообщает сведений надземность,но день – уж дан, и шесть часов ему.Расклада високосного чрезмерностья за продленье бытия приму.

Иду в тайник и средоточье мрака,где в крайний час, когда рассвет незрим,я дале всех от завтрашнего мартаи от всего, что следует за ним.

Я мешкаю в ладыжинском оврагеи в домысле: расход моих чернил,к нему пристрастных, не строку бумаге,а вклад в рельеф округе причинил.

К метафорам усмешлив мой избранник.Играть со мною недосуг ему.Округлый склон оврагом – рвано ранен.Он придан месту, словно мысль уму.

Замечу: не́ из-за моих писанийон знаменит. Всеопытный народнасквозь торил путь простодушный самыйотсель в Ладыгу и наоборот.

Сердешный мой, неутолимый гений!В своей тоске, но по твоим следам,влекусь тропою вековых хождений,и нет другой, чтоб разминуться нам.

От вас, овраг осиливших с котомкой,услышала, при быстрой влаге глаз:– Мы все читали твой стишок. – Который? —– Да твой стишок, там про овраг, про нас.

Чем и горжусь. Но не в самом овраге.Паденья миг меня доставит вниз.Эй, эй! Помене гордости и влаги.Посуше будь, всё то, что меж ресниц.

Люблю оврага образ и устройство.Сорвемся с кручи, вольная строка!Внизу – помедлим. Восходить – не просто.Подумаем на темном дне стиха.

Нам повезло, что не был лоб расшиблено дерево. Он пригодится нам.Зрачок – приметлив, хладен, не расширен.Вверху – светает. Точка – тоже там.

Я шла в овраг. Давно ли это было?До этих слов, до солнца и до дня.Я выбираюсь. На краю обрываготовый день стоит и ждёт меня.

Успею ль до полуночного часаузнать: чем заплачу́ календарюза лишний день? за непомерность счастья?Я всё это беру? иль отдаю?

«Дорога на Паршино, дале – к Тарусе…»