Стихотворения и поэмы. Дневник - Белла Ахмадулина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Дорога на Паршино, дале – к Тарусе…»
Дорога на Паршино, дале – к Тарусе,но я возвращаюсь вспять ветра и звёзд.Движенье мое прижилось в этом руследлиною – туда и обратно – в шесть вёрст.
Шесть множим на столько, что ровно несметностьполучим. И этот туманный итогвернём очертаньям, составившим местностьв канун ее паводков и поволок.
Мой ход непрерывен, я – словно теченье,чей долг – подневольно влачиться вперед.Небес близлежащих ночное значеньемою протяженность питает и пьет.
Я – свойство дороги, черта и подробность.Зачем сочинитель ее житиявсё гонит и гонит мой робкий прообразв сюжет, что прочней и пространней, чем я?
Близ Паршина и поворота к Тарусеоткуда мне знать, сколько минуло лет?Текущее вверх, в изначальное устье,всё странствие длится, а странника – нет.
4—5 марта 1984ТарусаШум тишины
Преодолима с Паршином разлукамечтой ума и соучастьем ног.Для ловли необщительного звукаискомого – я там держу силок.
Мне следовало в комнате остаться —и в ней есть для добычи западня.Но рознь была занятием пространства,и мысль об этом увлекла меня.
Я шла туда, где разворот просторанаивелик. И вот он был каков:замкнув меня, как сжатие острога,сцепились интересы сквозняков.
Заокский воин поднял меч весенний.Ответный норд призвал на помощь ост.Вдобавок задувало из вселенной.(Ужасней прочих этот ветер звёзд.)
Не пропадать же в схватке исполинов!Я – из людей, и отпустите прочь.Но мелкий сброд незримых, неповинныхв делах ее – не занимает ночь.
С избытком мне хватало недознанья.Я просто шла, чтобы услышать звук,я не бросалась в прорубь мирозданья,да зданье ли – весь этот бред вокруг?
Ни шевельнуться, ни дохнуть – нет мо́чи,Кто рядом был? Чьи мне слова слышны?– Шум тишины – вот содержанье ночи…Шум тишины… – и вновь: шум тишины…
И только-то? За этим ли трофеемя шла в разлад и разнобой весны,в разъятый ад, проведанный Орфеем?Как нежно он сказал: шум тишины…
Шум тишины стоял в открытом поле.На воздух – воздух шел, и тьма на тьму.Четыре сильных кругосветных волиделили ночь по праву своему.
Я в дом вернулась. Ахнули соседи:– Где были вы? Что там, где были вы?– Шум тишины главенствует на свете.Близ Паршина была. Там спать легли.
Бессмыслица, нескладица, мне – долголюбить тебя. Но веки тяжелы.Шум тишины… сон подступает… толькошум тишины… шум только тишины…
6—7 марта 1984Таруса«Люблю ночные промедленья…»
Люблю ночные промедленьяза озорство и благодать:совсем не знать стихотворенья,какое утром буду знать.
Где сиро обитают строки,которым завтра улыбнусь,когда на паршинской дорогесебе прочту их наизусть?
Лишь рассветет – опять забрезжув пустых полях зимы-весны.К тому, как я бубню и брежу,привыкли дважды три версты.
Внутри, на полпути мотива,я встречу, как заведено,мой столб, воспетый столь ретиво,что и ему, и мне смешно.
В Пачёво ль милое задвинусьиль столб миную напрямик,мне сладостно ловить взаимностьвсего, что вижу в этот миг.
Коль похвалю себя – дорогадовольна тоже, ей видней,в чём смысл, еще до слов, до срока:ведь всё это на ней, о ней.
Коль вдруг запинкою терзаюсь,ее подарок мне готов:всё сбудется! Незримый заяцвсё ж есть в конце своих следов.
Дорога пролегла в природемудрей, чем проложили вы:всё то, при чьем была восходе,заходит вдоль ее канвы.
Небес запретною загадкойсопровождаем этот путь.И Сириус быстрозакатныйне может никуда свернуть.
Я в ней – строка, она – страница.И мой, и надо мною ход —всё это к Паршину стремится,потом за Паршино зайдет.
И даже если оплошаю,она простит, в ней гнева нет.В ночи хожу и вопрошаю,а утром приношу ответ.
Рассудит алое-иссиня,зачем я озирала тьму:то ль плохо небо я спросила,то ль мне ответ не по уму.
Быть может, выпадет мне милость:равнины прояснится види всё, чему в ночи молилась,усталый лоб благословит.
В ночь на 8 марта 1984ТарусаПосвящение
Всё этот голос, этот голос странный.Сама не знаю: праведен ли трюк —так управлять трудолюбивой раной(она не любит втайне этот труд),и видеть бледность девочки румяной,и брать из рук цветы и трепет рук,и разбирать их в старомодной ванной, —на этот раз ты сетовал, мой друг,что, завладев всей данной нам водою,плыла сирень купальщицей младою.
Взойти на сцену – выйти из тетради.Но я сирень без памяти люблю,тем более – в Санкт-белонощном градеи Невского проспекта на углус той улицей, чье утаю названье:в которой я гостинице жила —зачем вам знать? Я говорю не с вами,а с тем, кого я на углу ждала.
Ждать на углу? Возможно ли? О, долеждала бы я, но он приходит в срок —иначе б линий, важных для ладони,истерся смысл и срок давно истек.
Не любит он туманных посвящений,и я уступку сделаю молве,чтоб следопыту не ходить с ищейкойвдоль этих строк, что приведут к Неве.
Речь – о любви. Какое же героюмне имя дать? Вот наименьший риск:чем нарекать, я попросту не скрою(не от него ж скрывать), что он – Борис.
О, поводырь моей повадки робкой!Как больно, что раздвоены мосты.В ночи – пусть самой белой и короткой —вот я, и вот Нева, а где же ты?
Глаз, захворав, дичится и боитсязаплакать. Мост – раз – ъ – единен. Прощай.На острове Васильевском больницасто лет стоит. Ее сосед – причал.
Скажу заране: в байковом нарядея приживусь к больничному дворуи никуда не выйду из тетради,которую тебе, мой друг, дарю.
Взойти на сцену? Что это за вздор?В окно смотрю я на больничный двор.
Май – июнь 1984Ленинград«Ровно полночь, а ночь пребывает в изгоях…»
Олегу Грушникову
Ровно полночь, а ночь пребывает в изгоях.Тот пробел, где была, всё собой обволок.Этот бледный, как обморок, выдумка-город —не изделье Петрово, а бредни болот.
Да и есть ли он впрямь? Иль для тайного делаускользнул из гранитной своей чешуи?Это – бегство души из обузного телавдоль воздетых мостов, вдоль колонн тишины.
Если нет его рядом – мне ведомо, где он.Он тайком на свидание с теми спешит,чьим дыханием весь его воздух содеян,чей удел многоскорбен, а гений смешлив.
Он без них – убиенного рыцаря латы.Просто благовоспитан, не то бы давнобросил оземь всё то, что подъемлют атланты,и зарю заодно, чтобы стало темно.
Так и сделал бы, если б надежды и вестине имел, что, когда разбредется наш сброд,все они соберутся в условленном месте.Город знает про сговор и тоже придет.
Он всегда только их оставался владеньем,к нам был каменно замкнут иль вовсе не знал.Раболепно музейные туфли наденем,но учтивый хозяин нас в гости не звал.
Ну, а те, кто званы и желанны, лишь нынеотзовутся. Отверстая арка их ждет.Вот уж в сборе они и в тревоге: меж ниминет кого-то. Он позже придет, но придет.
Если ж нет – это белые ночи всего лишь,штучки близкого севера, блажь выпускниц.Ты, чьей крестною му́кою славен Воронеж,где ни спишь – из отлучки своей отпросись.
Как он юн! И вернули ему телефоныобожанья, признанья и дружбы свои.Столь беспечному – свидеться будет легко лис той, посмевшей проведать его хрустали?
Что проведать? Предчувствие медлит с ответом.Пусть стоят на мосту бесконечного дня,где не вовсе потупилась пред человеком,хоть четырежды сломлена воля коня.
Все сошлись. Совпаденье счастливое длится:каждый молод, наряден, любим, знаменит.Но зачем так печальны их чу́дные лица?Миновало давно то, что им предстоит.
Всяк из них бесподобен. Но кто так подробночерной оспой извёл в наших скудных чертахробкий знак подражанья, попытку подобья,чтоб остаток лица было страшно читать?
Всё же сто́ит вчитаться в безбуквие книги.Ее тайнопись кто-то не дочиста стёр.И дрожат над умом обездоленным нимбы,и не вырван из глаз человеческий взор.
Это – те, чтобы нас упасти от безумья,не обмолвились словом, не подняли глаз.Одинокие их силуэты связуя,то ли страсть, то ли мысль, то ли чайка неслась.
Вот один, вот другой размыкается скрежет.Им пора уходить. Мы останемся здесь.Кто так смел, что мосты эти надвое режет —для удобства судов, для разрыва сердец?
Этот город, к высокой допущенный встрече,не сумел ее снесть и помешан вполне,словно тот, чьи больные и дерзкие речиснизошел покарать властелин на коне.
Что же городу делать? Очнулся – и строен,сострадания просит, а делает вид,что спокоен и лишь восхищенья достоин.Но с такою осанкою – он устоит.
Чужестранец, ревнитель пера и блокнота,записал о дворце, что прекрасен дворец.Утаим от него, что заботливый кто-тодрагоценность унёс и оставил ларец.
Жизнь – живей и понятней, чем вечная слава.Огибая величье, туда побреду,где в пруду, на окраине Летнего сада,рыба важно живет у детей на виду.
Милый город, какая огромная рыба!Подплыла и глядит, а зеваки ушли.Не грусти! Не отсутствует то, что незримо.Ты и есть достоверность бессмертья души.
Но как странно взглянул на меня незнакомец!Несомненно: он видел, что было в ночи,наглядеться не мог, ненаглядность запомнил —и усвоил… Но город мне шепчет: молчи!
Май – июнь 1984Ленинград«Когда жалела я Бориса…»
