Стихотворения и поэмы. Дневник - Белла Ахмадулина

Дом с башней

Луны еще не вдосталь, а заря ведьуже сошла – откуда взялся свет?Сеть гамака ужасная зияет.Ах, это май: о тьме и речи нет.

Дом выспренний на берегу залива.В саду – гамак. Всё упустила сеть,но не пуста: игриво и ленивов ней дней былых полёживает смерть.

Бывало, в ней покачивалась дрёмаи упадал том Стриндберга из рук.Но я о доме. Описанье доманельзя построить наобум и вдруг.

Проект: осанку вычурного замкавенчают башни шпиль и витражи.Красавица была его хозяйка.– Мой ангел, пожелай и прикажи.

Поверх кустов сирени и малины —балкон с пространным видом на залив.Всё гости, фейерверки, именины.В тот майский день молился ль кто за них?

Сооруженье: вместе дом и островдля мыслящих гребцов средь моря зла.Здесь именитый возвещал философ(он и поэт): – Так больше жить нельзя!

Какие ночи были здесь! Однакохозяев нет. Быть дома ночью – вздор.Пора бы знать: «Бродячая собака»лишь поздним утром их отпустит в дом.

Замечу: знаменитого подвалатаинственная гостья лишь однанавряд ли здесь хотя бы раз бывала,иль раз была – но боле никогда.

Покой и прелесть утреннего часа.Красотка-финка самовар внесла.И гимназист, отрекшийся от чая,всех пристыдил: – Так больше жить нельзя.

В устройстве дома – вольного абсурдачерты отрадны. Запределен бредпредположенья: вдруг уйти отсюда.Зачем? А дом? А башня? А крокет?

Балы, спектакли, чаепитья, пренья.Коса, румянец, хрупкость, кисея —и голосок, отвлекшийся от пенья,расплакался: – Так больше жить нельзя!

Влюблялись, всё смеялись, и стрелялисьнередко, страстно ждали новостей.Дом с башней ныне – робкий постоялец,чудак-изгой на родине своей.

Нет никого. Ужель и тот покойник —незнаемый, тот, чей гамак дыряв,к сосне прибивший ржавый рукомойник,заткнувший щели в окнах и дверях?

Хоть не темнеет, а светает рано.Лет дому сколько? Менее, чем сто.Какая жизнь в нём сильная играла!Где это всё? Да было ль это всё?

Я полюбила дом, и водостокарезной узор, и, более всего,со шпилем башню и цветные стёкла.Каков мой цвет сквозь каждое стекло?

Мне кажется, и дом меня приметил.Войду в залив, на камне постою.Дом снова жив, одушевлен и светел.Я вижу дом, гостей, детей, семью.

Из кухни в погреб золотистой финкитак весел промельк! Как она мила!И нет беды печальней детской свинки,всех ужаснувшей, – да и та прошла.

Так я играю с домом и заливом.Я занята лишь этим пустяком.Над их ко мне пристрастием взаимнымсмеется кто-то за цветным стеклом.

Как всё сошлось! Та самая погода,и тот же тост: – Так больше жить нельзя!Всего лишь май двенадцатого года:ждут Сапунова к ужину не зря.

«Темнеет в полночь и светает вскоре…»

Темнеет в полночь и светает вскоре.Есть напряженье в столь условной тьме.Пред-свет и свет, словно залив и море,слились и перепутались в уме.

Как разгляжу незримость их соитья?Грань меж воды я видеть не могу.Канун всегда таинственней событья —так мнится мне на этом берегу.

Так зорко, что уже подслеповато,так чутко, что в заумии звенит,я стерегу окно, и непонятно:чем сам себя мог осветить залив?

Что предпочесть: бессонницу ли? сны ли?Во сне видней что видеть не дано.Вслепую – книжки Блока записныея открываю. Пятый час. Темно.

Но не совсем. Иначе как я этислова прочла и поняла мотив:«Какая безысходность на рассвете».И отворилось зренье глаз моих.

Я вышла. Бодрый север по загривкутрепал меня, отверстый нюх солил.Рассвету вспять я двинулась к заливуи далее, по валунам, в залив.

Он морем был. Я там остановилась,где обрывался мощный край гряды.Не знала я: принять за гнев иль милостьвалы непроницаемой воды.

Да, уж про них не скажешь, что лизнулирезиновое облаченье ног.И никакой поблажки и лазури:горбы судьбы с поклажей вечных нош.

Был камень сведущ в мысли моря тайной.Но он привык. А мне, за все века,повиснуть в них подробностью случайнойвпервой пришлось. Простите новичка.

«Какая безысходность на рассвете».Но рассвело. Свет боле не иском.Неужто прыткий получатель вестиее обманет и найдет исход?

Вдруг возгорелась вкрапина гранита:смотрел на солнце великанский лоб.Моей руке шершаво и ранимоотозвалась незыблемая плоть.

«Какая безысходность на рассвете».Как весел мне мой ход поверх камней.За главный смысл лишь музыка в ответе.А здравый смысл всегда перечит ей.

«Завидев дом, в испуге безъязыком…»

Завидев дом, в испуге безъязыком,я полюбила дома синий цвет.Но как залива нынче цвет изыскан:сам как бы есть, а цвета вовсе нет.

Вода вольна быть призрачна, но словоо ней такое ж – не со-цветно ей.Об имени для цвета никакоготы, синий дом, не думай, а синей!

А занавески желтые на окнах!Утешно сине-желтое пятно.И дома-балаганчика невольникне веселей, должно быть, чем Пьеро.

Я слышала, и обвели чернила,след музыки, что прежде здесь жила.Так яблоко, хоть полно, но червиво.Так этих стен ущербна тишина.

То ль слуху примерещилась больномудвоюродная му́ка грёз и слёз,то ль не спалось подкидышу-бемолю.Потом прошло, затихло, улеглось.

Увы тебе, грядущий мой преемник,таинственный слагатель партитур.Не преуспеть тебе в твоих пареньях:в них чуждые созвучья прорастут.

Прости меня за то, что озарилитебя затменья моего ума.Всегда ты будешь думать о заливе.Тебя возьмется припекать луна.

Потом пройдет. Исчезнет звук насильный,но он твою не оскорбил струну.Прошу тебя: люби мой домик синийи занавесок яд и желтизну.

Они причастны тайне безобидной.Я не смогу покинуть их вполне,как близко сущий, но сейчас не видныйзалив в моём распахнутом окне.

И что залив, загадка, поволока?Спросила – и ответа заждалась.Пожалуй, имя молодого Блокаподходит цвету, скрытому от глаз.

Побережье

Льву Копелеву

Не грех ли на залив сменятьдом колченогий, пусторукий,о том, что есть, не вспоминать,иль вспоминать с тоской и му́кой.

Руинам предпочесть роднымчужого бытия обломкии городских окраин дымвдали – принять за весть о Блоке.

Мысль непрестанная о нёмбольному Блоку не поможет,и тот обещанный лимонздоровье чье-то в чай положит.

Но был так сильно, будто естьдень упоенья, день надежды.День притаился где-то здесь,на этом берегу, – но где же?

Не тяжек грех – тот день искатьв каменьях и песках рассвета.Но не бесчувственна ли мать,избравшая занятье это?

Упрочить сердце, и детейподкинуть обветшалой детской,и ослабеть для слёз о тех,чье детство – крайность благоденствий.

Услышат все и не поймутнамёк судьбы, беды предвестье.Ум, возведенный в абсолют,не грамотен в аз, буки, веди.

Но дом так чудно островерх!Канун каникул и варенья,день Ангела и фейерверк,том золоченый Жюля Верна.

Всё потерять, страдать, стареть —всё ж меньше, чем пролёт дорогииз Петербурга в Сестрорецк,Куоккалу и Териоки.

Недаром протяжён уютблаженных этих остановок:ведь дальше – если не убьют —Ростов, Батум, Константинополь.

И дальше – осенит крестомскупым Святая Женевьева.Пусть так. Но будет лишь потомвсё то, что долго, что мгновенно.

Сначала – дама, господин,приникли кружева к фланели.Всё в мире бренно – но не сын,вверх-вниз гоняющий качели.

Не всякий под крестом, кто юниль молод, мёртв и опозорен.Но обруч так летит вдоль дюн,июнь, и небосвод двузорен.

И господин и дама – тотимеют облик, чье решенье —труды истории, итог,триумф ее и завершенье.

А как же сын? Не надо знать.Вверх-вниз летят его качели,и юная бледнеет мать,и никнут кружева к фланели.

В Крыму, похожий на него,как горд, как мёртв герой поручик.Нет, он – дитя. Под Рождествокакие он дары получит!

А чудно островерхий дом?Ведь в нём как будто учрежденье?Да нет! Там ёлка под замко́м.О Ты, чье празднуют рожденье,

Ты милосерд, открой же дверь!К серьгам, браслетам и оковампривыкла ли турчанка-ель?И где это – под Перекопом?

Забудь! Своих детей жалейза то, что этот век так долог,за вырубленность их аллей,за бедность их безбожных ёлок,

за не-язык, за не-латынь,за то, что сирый ум – бледнеебез книг с обрезом золотым,за то, что Блок тебе больнее.

Я и жалею. Лишь затемстою на берегу залива,взирая на чужих детейтак неотрывно и тоскливо.

Что пользы днём с огнём искатьснег прошлогодний, ветер в поле?Но кто-то должен так стоятьвсю жизнь возможную – и доле.

Поступок розы