Стихотворения и поэмы. Дневник - Белла Ахмадулина

Ночное

Ночные измышленья, кто вы, что вы?Мне жалко вашей робкой наготы.Жаль, что нельзя, нет сил надвинуть шторына дождь в окне, на мокрые цветы.

Всё отгоняю крылья херувимаот маленького ада ночника.Черемуха – слепая балерина —последний акт печально начала.

В чём наша связь, писания ночные?Вы – белой ночи собственная речь.Она пройдет – и вот уже ничьи вы.О ней на память надо ль вас беречь?

И белый день туманен, белонощен.Вниз поглядеть с обрыва – всё равночто выхватить кинжал из мягких ножен:так вод холодных остро серебро.

Дневная жизнь – уловка, ухищреньеприблизить ночь. Опаска всё сильней:а вдруг вчера в над-ладожском ущельедотла испепелился соловей?

Нет, Феникс мой целёхонек и свищет:слог, слог – тире, слог, слог – тире, тире.Пунктира ощупь темной цели ищет,и слаще слова стопор слов в строке.

Округла полночь. Всё свежо, всё внове.Я из чужбины общей ухожуи возвращаюсь в отчее, в ночное.В ночное – что? В ночное – что хочу.

14—15 июня 1985Сортавала

«Вся тьма – в отсутствии, в опале…»

Вся тьма – в отсутствии, в опале,да несподручно без огня.Пишу, читаю – но лампадынет у людей, нет у меня.

Электрик запил, для элегийтем больше у меня причин,но выпросить простых энергийне удалось мне у лучин.

Верней, лучинушки-лучиныне добыла, в сарай вошед:те, кто мотиву научили,сокрыли, как светец возжечь.

Немногого недоставало,чтоб стала жизнь моя красна,веретено мое сновало,свисала до полу коса.

А там, в рубахе кумачовой,а там, у белого куста…Ни-ни! Брусникою мочёнойприлежно заняты уста.

И о свече – вотще мечтанье:где нынче взять свечу в глуши?Не то бы предавалась тайнедуша вблизи ее души.

Я б села с кротким рукодельем…ах, нет, оно несносно мне.Спросила б я: – О, Дельвиг, Дельвиг,бела ли ночь в твоем окне?

Мне б керосинового светазеленый конус, белый круг —в канун столетия и лета,где сад глубок и берег крут.

Меня б студента-златоустапленял мундир, пугал апломб.«Так говори, как Заратустра!» —он написал бы в мой альбом.

Но всё это пустая грёза.Фонарик есть, да нет в нём сил.Ночь и электрик правы розно:в ночь у него родился сын.

Спасибо вечному обмену:и ночи цвет не поврежден,и посрамленному Амперусоперник новый нарожден.

После полуночи темнеет —не вовсе, не дотла, едва.Все спать улягутся, но мне ведьпривычней складывать слова.

Я авторучек в автолавкебольной букет приобрела:темны их тайные таланты,но масть пластмассы так бела.

Вот пальцы зоркие поймалибег анемичного пера.А дальше просто: лист бумагичуть ярче общего пятна.

Несупротивна ночи белойнеразличимая строка.Но есть светильник неумелый —сообщник моего окна.

Хранит меня во тьме короткой,хранит во дне, хранит всегдачеремухи простонароднойвысокородная звезда.

Вдруг кто-то сыщется и спросит:зачем при ней всю ночь сижу?Что я отвечу? Хрупкий отсвет,как я должна, так обвожу.

Прости, за то прости, читатель,что я не смыслов поставщик,а вымыслов приобретательчеремуховых и своих.

Электрик, загулявший на ночь,сурово смотрит на зарюи говорит: «Всё сочиняешь?» —«Всё починяешь?» – говорю.

Всяк о своем печётся светеи возгорается, смеясь,залатанной электросетис вот этими стихами связь.

15—17 мая 1985Сортавала

«Лапландских летних льдов недальняя граница…»

Лапландских летних льдов недальняя граница.Хлад Ладоги глубок, и плавен ход ладьи.Ладони ландыш дан и в ладанке хранится.И ладен строй души, отверстой для любви.

Есть разве где-то юг с его латунным пеклом?Брезгливо серебро к затратам золотым.Ночь-римлянка влачит свой белоснежный пеплум.(Латуни не нашлось, так сыщется латынь.)

Приладились слова к приладожскому ладу.(Вкруг лада – всё мое, Брокгауз и Ефрон.)Ум – гения черта, но он вредит таланту:стих, сочиненный им, всегда чуть-чуть соврёт.

В околицах ума, в рассеянных чернотах,ютится бедный дар и пробует сказать,что он не позабыл Ладыжинских черемухв пред-ладожской стране, в над-ладожских скалах.

Лещинный мой овраг, разлатанный, ледащий,мной обольщен и мной приважен к похвалам.Валунный водолей, над Ладогой летящий,благослови его, владыко Валаам.

Черемух розных двух пересеченьем тайныммой помысел ночной добыт и растворенв гордыне бледных сфер, куда не вхож ботаник, —он, впрочем, не вступал в безумный разговор.

Фотограф знать не мог, что выступит на снимкеприсутствие судьбы и дерева в окне.Средь схемы световой – такая сила схимыв зрачке, что сил других не остается мне.

Лицо и речь – души неодолимый подвиг.В окладе хладных вод сияет день младой.Меж утомленных век смешались полночь, полдень,лад, Ладога, ладонь и сладкий сон благой.

17—20 июня 1985Сортавала

«Всё шхеры, фиорды, ущельных существ…»

Всё шхеры, фиорды, ущельных существоттуда пригляд, куда вживе не ходят.Скитания омутно-леший сюжет,остуда и оторопь, хвоя и холод.

Зажжён и не гаснет светильник сырой.То – Гамсуна пагуба и поволока.С налёту и смолоду прянешь в силок —не вырвешь души из его приворота.

Болотный огонь одолел, опалил.Что – белая ночь? Это имя обманно.Так назван условно маньяк-аноним,чьим бредням моя приглянулась бумага.

Он рыщет и свищет, и виснут усы,и девушке с кухни понятны едва лиего бормотанья: – Столь грешные сныстрашны или сладостны фрёкен Эдварде?

О, фрёкен Эдварда, какая тоска —над вечно кипящей геенной отварапомешивать волны, клубить облака —какая отвага, о фрёкен Эдварда!

И девушка с кухни страшится и ждет.Он сгинул в чащобе – туда и дорога.Но огненной порчей смущает и жжетнаитье прохладного глаза дурного.

Я знаю! Сама я гоняюсь в лесахза лаем собаки, за гильзой пустою,за смехом презренья в отравных устах,за гибелью сердца, за странной мечтою.

И слышится в сырости мха и хвоща:– Как скушно! Ничто не однажды, всё – дваждыиль многажды. Ждет не хлыста, а хлыщазвериная душенька фрёкен Эдварды.

Все фрёкен Эдварды во веки вековбледны от белил захолустной гордыни.Подале от них и от их муженьков!Обнимемся, пёс, мы свободны отныне.

И – хлыст оставляет рубец на руке.Пёс уши уставил в мой шаг осторожный.– Смотри, – говорю, – я хожу налегке:лишь посох, да плащ, да сапог остроносый.

И мне, и тебе, белонощный собрат,двоюродны люди и ровня – наяды.Как мы – так никто не глядит на собак.Мы встретились – и разминёмся навряд ли.

Так дивные дива в лесу завелись.Народ собирался и медлил с облавой —до разрешенья ответственных лицпокончить хотя бы с бездомной собакой.

С утра начинает судачить табльдото призраках трёх, о кострах их наскальных.И девушка с кухни кофейник прольети слепо и тупо взирает на скатерть.

Двоится мой след на росистом крыльце.Гость-почерк плетет письмена предо мною.И в новой, чужой, за-озерной краселицо провинилось пред явью дневною.

Всё чушь, чешуя, серебристая чудь.И девушке с кухни до страсти охотаи страшно – крысиного яства чуть-чутьдобавить в унылое зелье компота.

20—21 июня 1985Сортавала

«Так бел, что опаляет веки…»

Так бел, что опаляет веки,кратчайшей ночи долгий день,и белоручкам белошвейкипрощают молодую лень.

Оборок, складок, кружев, рюшейсегодня праздник выпускнойи расставанья срок горючиймоей черемухи со мной.

В ночи девичьей, хороводнойесть болетворная тоска.Ее, заботой хлороформной,туманят действия цветка.

Воскликнет кто-то: знаем, знаем!Приелся этот ритуал!Но всех поэтов всех избранницкто не хулил, не ревновал?

Нет никого для восклицаний:такую я сыскала глушь,что слышно, как, гонимый цаплей,в расщелину уходит уж.

Как плавно выступала пава,пока была ее пора! —опалом пагубным всплывалаи Анной Павловой плыла.

Еще ей рукоплещут ложи,еще влюблен в нее бинокль —есть время вымолвить: о Боже! —нет черт в ее лице больном.

Осталась крайность славы: тризна.Растенье свой триумф снесло,как знаменитая артистка, —скоропостижно и светло.

Есть у меня чулан фатальный.Его окно темнит скала.Там долго гроб стоял хрустальный,и в нём черёмуха спала.

Давно в округе обгорело,быльём зеленым порослоее родительское древои всё недальнее родство.

Уж примерялись банты бала.Пылали щёки выпускниц.Красавица не открываладремотно-приторных ресниц.

Пеклась о ней скалы дремучестьвсё каменистей, всё лесней.Но я, любя ее и мучась, —не королевич Елисей.

И главной ночью длинно-белой,вблизи неутолимых глаз,с печальной грацией несмелойцаревна смерти предалась.

С неизъяснимою тоскою,словно былую жизнь мою,я прах ее своей рукоюгоры подножью отдаю.

– Еще одно настало лето, —сказала девочка со сна.Я ей заметила на это:– Еще одна прошла весна.

Но жизнь свежа и беспощадна:в черемухи прощальный деньглаз безутешный – мрачно, жадноуспел воззриться на сирень.

21—22 июня 1985Сортавала

«Лишь июнь сортавальские воды согрел…»