Стихотворения и поэмы. Дневник - Белла Ахмадулина

Поступок розы

Памяти Н. Н. Сапунова

«Как хороши, как свежи…» О, как свежи,как хороши! Пять было разных роз.Всему есть подражатели на светеиль двойники. Но роза розе – рознь.

Четыре сразу сгинули. Но главнойбыл так глубок и жадно-дышащ зев:когда б гортань стать захотела гласной, —рык издала бы роза – царь и лев.

Нет, всё ж не так. Я слышала когда-то,мне слышалось, иль выдумано мнойбезвыходное низкое контральто:вулканный выдох глубины земной.

Речей и пенья на высоких нотахне слышу: как-то мелко и мало́.Труд розы – вдох. Ей не положен отдых.Трудись, молчи, сокровище моё.

Но что же запах, как не голос розы?Смолкает он, когда она мертва.Прости мои развязные вопросы.Поговорим, о госпожа моя.

Куда там! Норов розы не покладист.Вдруг аромат – отлёт ее души?Восьмой ей день. Она свежа покамест.Как свежи, Боже мой, как хороши

слова совсем бессмысленной и нежной,прелестной и докучливой строки.И роза, вместо смерти неизбежной,здорова – здравомыслью вопреки.

Светает. И на синеве, как рана,отверсто горло розы на окнеи скорбно черно-алое контральто.Сама ль я слышу? Слышится ли мне?

Не с повеленьем, а с монаршей просьбойне спорить же. К заливу я иду.– О, не шути с моей великой розой! —прошу и розу отдаю ему.

Плыви, о роза, бездну украшая.Ты выбрала. Плыви светло, легко.От Териок водою до Кронштадта,хоть это смерть, не так уж далеко.

Волнам предайся, как художник милыйв ночь гибели, для века роковой.До берега, что стал его могилой,и ты навряд ли доплывешь живой.

Но лучше так – в разгар судьбы и славы,предчувствуя, но знанья избежав.Как он спешил! Как нервы были правы!На свете та́к один лишь раз спешат.

Не просто тело мёртвое качалосьв бесформенном удушии воды —эпоха упования кончаласьи занимался крах его среды.

Вы встретитесь! Вы сто́ите друг друга:одна осанка и один акцент,как принято средь избранного круга,куда не вхож богатый фармацевт.

Я в дом вошла. Стоял стакан коряво.Его настой другой цветок лакал.Но слышалось бездонное контральто,и выдох уст еще благоухал.

Вот истеченье поминальных сутокпо розе. Синева и пустота.То – гордой розы собственный поступок.Я ни при чём. Я розе – не чета.

Гряда камней

Как я люблю гряду моих камней,моих, моих! – и камни это знают,и череду пустых и светлых дней,из коих каждый лишь заливом занят.

Дарован день – и сразу же прощен.Его изгиб – к заливу приниканье.Привадились прыжок, прыжок, прыжокна крайнем останавливаться камне.

Мой этот путь проторен столько крат,так пристально то медлил, то парил он,что в опыт камня свой принёс каратмоих стояний и прыжков период.

Гряда моя вчера была черна,свергал меня валун краеугольный.Потопная воды величинавал насылала, сумрачный и вольный.

Чуть с ног не сбил и до лица досталвзрыв бурных брызг. Лишь я и многоводность.Коль смоет море лишнюю деталь,не будет ничего здесь, никого здесь.

В какую даль гряду не протянуть —пунктир тысячелетий до Кронштадта.Кто это – Петр? Что значит – Петербург?Века проходят, волны в пыль крошатся.

Я не умею помышлять о том.Не до того мне. Как недавней рыбене занестись? Она – уже тритон,впервой вздохнувший на гранитной глыбе.

Как хорошо, что жабрам и хвостуосознавать не надо бесконечность.Не боязлив мой панцирь, я расту,и мне уютна отчая кромешность.

Еще ничьи не молвили устанад непробудной бездной молодою:«Земля была безвидна и пуста,и Божий Дух носился над водою».

Вдруг новое явилось существо.Но явно: то – другая разновидность,движенье двух конечностей егоприблизилось ко мне, остановилось.

Спугнувший горб и перепонки лап,пришелец сам подавлен и растерян.Непостижимый первобытный взглядстрашит его среди сырых расщелин.

Пришлось гасить сверканье чешуи,сменить обличье, утаить породу,и тьмы времён прожить для чепухи —раскланяться и побранить погоду.

Ознобно ждать, чтобы чужак ушел,в беседе задыхаться подневольной,вернуться в дом: прыжок, прыжок, прыжок —и вновь предаться думе земноводной.

Как я люблю гряду моих камней,простёртую в даль моего залива, —прочь от строки, влачащейся за ней.Как быть? Строка гряды не разлюбила.

Я тут как тут в едва шестом часу.Сон – краткий труд, зато пространен роздых.Кронштадт – вдали, поверх и навесу,словно Карсавина, прозрачно розов.

Андреевский собор, опять пришелк тебе мой взор – твой нежный прихожанин.

Гряда: шаг, шаг, стою, прыжок, прыжок,стою. Вдох лёгких ненасытно жаден.

Целу́ю воду. Можно ли водычуть-чуть испить? – Пей вдоволь! – Смех заливапью и целу́ю. Я люблю грядывсе камни – безутешно, но взаимно.

Я слышу ласку сдержанных камней,ладонью взгорбья их умов читая,и различаю ощупью моейобличий и осанок очертанья.

Их формой сжата формула времён,вся длительность и вместе краткий вывод.Смысл заточен в гранит и утаен —укрытье смысла наблюдатель видит.

Но осязает чуткая рукаответный пульс слежавшихся энергий,и стиснутые, спёртые века́теплы и внятны коже многонервной.

Как пусто это сказано: века́.Непостижимость силясь опровергнуть,в глубь тайны прянет вглядчивость зрачка —и слепо расшибется о поверхность.

Миг бытия вмещается в зазормеж камнем и ладонью. Ты теряешьего в честь камня. Твой недвижен взор,и голос чайки душераздирающ.

Воздвигнув на заглавном валунесвой штрих непрочный над пустыней бледной,я думаю: на память обо мнеостанется мой камень заповедный.

Но – то ль Кронштадт меня в залив сманил,то ль сам слизнул беспечный смех залива —я в нём. Над унижением моимбелеет чайка стройно и брезгливо.

Бывает день, когда смешливость уст —занятье дня, забывшего про вечность.Я отрясаю мокрость и смеюсь.Родную бренность не пора ль проведать?

Оскальзываюсь, вспять гряды иду,оглядываюсь на воды далёкость.И в камне, замыкающем гряду,оттиснута мгновенья мимолётность.

Как я люблю – гряду или строку,камней иль слов – не разберу спросонок.Цвет ночи, подступающей к окну,пустой страницей на столе срисован.

Глаз дня прикрыт – мгновенье ока: тьма —и снова зряч. Жизнь лакомств сокрушая,гром дятла грянул в честь житья-бытья.Ночь возвращает зренью долг Кронштадта.

Его объем над плосководьем волн —как белый профиль дымчатой камеи.Из ряда прочих видимостей вонон выступил, приемля поклоненье.

Как я люблю гряду… – но я смеюсь:тону в строке, как в мелкости прибрежной.Пытается последней мглы моллюскспастись в затворе раковины нежной.

Но сумрак вскрыт, разъят, преодолёнсверканьем, – словно, к ужасу владельца,заветный отворили медальон,чтоб в хрупкое сокровище вглядеться.

И я из тех, кто пожелал глядеть.Сон был моей случайною ошибкой.Всё утро, весь пред-белонощный деньзалив я озираю беззащитный.

Он – содержанье мысли и окна.Но в полночь просит: – Не смотри, не надо!Так – нагота лица утомлена,зачитана сторонней волей взгляда.

Пока залив беспомощно простёрвсе прихоти свои, все поведенья,я знаю, ка́к гнетет его присмотр:сама – зевак законные владенья.

Что – я! Как нам залив не расплескать?Паломники его рассветной ранистекаются с припасами пластмасси беспородной рукотворной дряни.

День выходной: день – выход на разбой.Поруганы застенчивые дюны,и побирушкой роется прибойв останках жалкой и отравной дури.

Печальный звук воздымлен на устахзалива: – Всё тревожишь, всё неволишь.Что мне они! Хоть ты меня оставь.Мое уединение – мое лишь.

Оно – твое лишь. Изнутри заприпокрепче перламутровые створки.Есть время от зари и до зари.Ночь сплющена в его ужайшем сроке.

Я задвигаю занавес. Бледнызалив и я в до-утренних кулисах —в его, в моих. Но сбивчивой волныбег неусыпен в наших схожих лицах.

Меня ночным прохожим выдает,сквозь штор неплотность, лампы процветанье.Разоблаченный рампой водоёмзабыл о ней и предается тайне.

Прощай, гряда, прощай, строка о ней.Залив, зачем всё больно, что родимо?Как далеко ведет гряда камней,не знала я, когда по ней бродила.

«Этот брег – только бред двух схватившихся зорь…»