Стихотворения и поэмы. Дневник - Белла Ахмадулина

«Какому ни предамся краю…»

Какому ни предамся краюдля ловли дум, для траты дней, —всегда в одну игру играюи много мне веселья в ней.

Я знаю: скрыта шаловливостьв природе и в уме вещей.Лишь недогадливый ленивецне зван соотноситься с ней.

Люблю я всякого предметапритворно-благонравный вид.Как он ведёт себя примерно,как упоительно хитрит!

Так быстрый взор смолянки нежнойиз-под опущенных ресницсверкнет – и старец многогрешныйгрудь в орденах перекрестит.

Как всё ребячливо на свете!Все вещества и существа,как в угол вдвинутые дети,понуро жаждут озорства.

Заметят, что на них воззриласьлюбовь, – восторгов и щедротне счесть! И бытия взаимность —сродни щенку иль сам щенок.

Совсем я сбилась с панталыку!Рука моя иль чья-нибудьпускай потреплет по затылкуменя, чтоб мысль ему вернуть.

Не образумив мой загривок,вид из окна – вошел в окно,и тварей утвари игривойего вторженье развлекло.

Того оспорю неужели,чье имя губы утаят?От мысли станет стих тяжеле,пусть остается глуповат.

Пусть будет вовсе глуп и волен.Ко мне утратив интерес,рассудок белой ночью болен.Что делать? Обойдемся без.

Начнем: мне том в больницу прислан.Поскольку принято капризамвозлегших на ее кроватьподобострастно потакать,по усмотренью добротыему сопутствуют цветы.

Один в палате обыватель:сам сочинит и сам прочтет.От сочинителя читательспешит узнать: разгадка в чём?

Скажу ему, во что играю.Я том заветный открываю,смеюсь и подношу цветокстихотворению «Цветок».

О, сколько раз всё это было:и там, где в милый мне оврагя за черемухой ходилаили ходила просто так,

и в робкой роще подмосковной,и на холмах вблизи Оки —насильный, мною не искомый,накрапывал пунктир строки.

То мой, то данный мне читальней,то снятый с полки у друзей,брала я том для страсти тайной,для прочной прихоти моей.

Подснежники и медуницыи всё, что им вослед растет,привыкли съединять страницыс произрастаньем милых строк.

В материальности материйне сведущий – один цветокмертворожденность иммортелейнепринужденно превозмог.

Мы знаем, что в лесу иль в поле,когда – не знаем, он возрос.Но сколько выросших в неволеему я посвятила роз.

Я разоряла их багряность,жалеючи, рукой своей.Когда мороз – какая радостьсказать: «Возьми ее скорей».

Так в этом мире беззащитном,на трагедийных берегах,моим обмолвкам и ошибкамя предаюсь с цветком в руках.

И рада я, что в стольких книгахостанутся мои цветы,что я повинна только в играх,что не черны мои черты,

что розу не отдавший вазе,еще не сущий анонимпродлит неутолимость связитого цветка с цветком иным.

За это – столько упоений,и две зари в одном окне,и весел Тот, чей бодрый генийвсегда был милостив ко мне.

«Бессмертьем душу обольщая…»

Александру Блоку

Бессмертьем душу обольщая,всё остальное отстранив,какая белая, большаяв окне больничном ночь стоит.

Все в сборе: муть окраин, гавань,вздохнувшая морская близь,и грезит о герое главномсобранье действующих лиц.

Поймем ли то, что разыграют,покуда будет ночь свежеть?Из умолчаний и загадоксоставлен роковой сюжет.

Тревожить имени не стану,чей первый и последний слогнепроницаемую тайнубезукоризненно облёк.

Всё сказано – и всё сокрыто.Совсем прозрачно – и темно.Чем больше имя знаменито,тем неразгаданней оно.

А это, от чьего наитьятуманно в сердце молодом, —тайник, запретный для открытья,замкнувший створки медальон.

Когда смотрел в окно вагонана вспышки засух торфяных,он знал, как грозно и огромнопредвестье бед, и жаждал их.

Зачем? Непостижимость таинств,которые он взял с собой,пусть называет чужестранецРоссией, фатумом, судьбой.

Что видел он за мглой, за гарью?Каким был светом упоён?Быть может, бытия за граньюмы в этом что-нибудь поймем.

Всё прозорливее, чем гений.Не сведущ в здравомыслье зла,провидит он лишь высь трагедий.Мы видим, как их суть низка.

Чего он ожидал от века,где всё – надрыв и всё – навзрыд?Не снесший пошлости ответа,так бледен, что уже незрим.

Искавший мук, одну лишь му́ку:не петь – поющий не учел.Вослед замученному звукуон целомудренно ушел.

Приняв брезгливые проклятьябылых сподвижников своих,пал кротко в лютые объятья,своих убийц благословив.

Поступок этой тихой смертитак совершенен и глубок.Всё приживается на свете,и лишь поэт уходит в срок.

Одно такое у природылицо. И остается намсмотреть, как белой ночи розывсё падают к его ногам.

Стена

Юрию Ковалю

Вид из окна: кирпичная стена.Строки или палаты посетительстены моей пугается сперва.– Стена и взор, проснитесь и сойдитесь! —я говорю, хоть мало я спала,под утро неусыпностью пресытясь.

Двух розных зорь неутолима страсть,и ночь ее обходит стороною.Пусть вам смешно, но такова же связьмеж мною и кирпичною стеною.Больничною диковинкою став,я не остерегаюсь быть смешною.

Стена моя, всё трудишься, корпишьдля цели хоть полезной, но не новой.Скажи, какою ныне окропишьмою бумагу мыслью пустяковой?Как я люблю твой молодой кирпичза тайный смысл его средневековый.

Стене присущ былых времён акцент.Пред-родствен ей высокородный за́мок.Вот я сижу: вельможа и аскет,стены моей заносчивый хозяин.Хочу об этом поболтать – но с кем?Входил доцент, но он суров и занят.

Еще и тем любезна мне стена,что четко окорачивает зренье.Иначе мысль пространна, не стройна,как пуха тополиного паренье.А так – в ее вперяюсь письменаи списываю с них стихотворенье.

Но если встать с кровати, сесть левей,сидеть всю ночь и усидеть подоле,я вижу, как усердье тополеймне шлет моих же помыслов подобье,я слышу близкий голос кораблей,проведавший больничное подворье.

Стена – ревнива: ни щедрот, ни льгот.Мгновенье – и ощерятся бойницы.Она мне не показывает львов,сто лет лежащих около больницы.Чтоб мне не видеть их курчавых лбов,встает меж нами с выраженьем львицы.

Тут наш разлад. Я этих львов люблю.Всех, кто не лев, пускай берут завидки.Иду ко львам, верней – ко льву и льву,и глажу их чугунные загривки.Потом стене подобострастно лгу,что к ним ходила только из-за рифмы.

В том главное значение стены,что скрыт за нею город сумасходный.Он близко – только руку протяни.Но есть препона совладать с охотойиметь. Не возымей, а сотворивсё надобное, властелин свободный.

Всё то, что взять могу и не беру:дворцы разъединивший мост Дворцовый(и Меншиков опять не ко двору),и Летний сад, и, с нежностью особой,всех львов моих – я отдаю Петру.Пусть наведет порядок образцовый.

Потусторонний (не совсем иной —застенный) мир меня ввергает в ужас.Сегодня я прощаюсь со стеной,перехожу из вымысла в насущность.Стена твердит, что это бред ночной, —не ей бы говорить, не мне бы слушать.

Здесь измышленья, книги и цветысо мной следили дня и ночи смену(с трудом – за неименьем темноты).Стена, прощай. Поднять глаза не смею.Преемник мой, как равнодушно ты,как слепо будешь видеть эту стену.

«Чудовищный и призрачный курорт…»

Чудовищный и призрачный курорт —услада для заезжих чужестранцев.Их привечает пристальный урод(знать, больше нет благообразных старцев)и так порочен этот вождь ворот,что страшно за рассеянных скитальцев.Простят ли мне Кирилл и Ферапонт,что числилась я в списке постояльцев?

Я – не виновна. Произволен блат:стихолюбивы дивы «Интуриста».Одни лишь финны, гости финских блат,не ощущают никакого риска,когда красотка поднимает взгляд,в котором хлад стоит и ад творится.Но я не вхожа в этот хладный ад:всегда моя потуплена зеница.

Вид из окна: сосна и «мерседес».Пир под сосной мои пресытил уши.Официант, рожденный для злодейств,погрязнуть должен в мелочи и в чуши.Отечество, ты приютилось здесьподобострастно и как будто вчуже.Но разнобой моих ночных сердецвсегда тебя подозревает в чуде.

Ни разу я не выходила прочьиз комнаты. И предается думеприслуга (вся в накрапе зримых порч):от бедности моей или от дури?Пейзаж усилен тем, что вдвинут «порш»в невидимые мне залив и дюны.И, кроме мысли, никаких нет почт,чтоб грусть моя достигла тети Дюни.

Чтоб городок Кириллов позабыть,отправлюсь-ка проведать жизнь иную.Дежурной взгляд не зряч, но остро-быстр.О, я в снэк-бар всего лишь, не в пивную.

Ликуют финны. Рада я за них.Как славно пьют, как весело одеты.Пускай себе! Ведь это – их залив.А я – подкидыш, сдуру взятый в дети.

С улыбкой благодетели следят:смотри, коль слово лишнее проронишь.Но не сидеть же при гостях в слезах?Так осмелел, что пьет коньяк приёмыш.

Финн вопросил: «Where are you from, madame?»Приятно поболтать с негоциантом.– Оттеда я, где черт нас догадалпроизрасти с умом, да и с талантом.

Он поражен: – С талантом и умом?И этих свойств моя не ценит фирма?Не перейти ль мне в их торговый дом?– Спасибо, нет, – благодарю я финна.

Мне повезло: никто не внял словамтого, чья слава множится и крепнет:ни финн, ни бармен – гордый внук славян,ну, а тунгусов не пускают в кемпинг.

Спасибо, нет, мне хорошо лишь здесь,где зарасту бессмертной лебедою.Кириллов же и ближний Белозерсксокроются под вечною водою.

Что ж, тете Дюне – девяностый год, —финн речь заводит об архитектуре, —а правнуков ее большой народмечтает лишь о финском гарнитуре.

Тут я смеюсь. Мой собеседник рад.Он говорит, что поставляет мебельв столь знаменитый близлежащий град,где прежде он за недосугом не был.

Когда б не он – кто бы наладил связьбессвязных дум? Уж если жить в мотелепричудливом – то лучше жить смеясь,не то рехнуться можно в самом деле.

В снэк-баре – смех, толкучка, красота,и я любуюсь финкой молодою:уж так свежа (хоть несколько толста).Я выхожу, иду к чужому дому,и молвят Ферапонтовы устанад бывшей и грядущею юдолью:«Земля была безвидна и пуста,и Божий Дух носился над водою».

«Такая пала на́ душу метель…»