Пробуждение - Михаил Михайлович Ганичев

Павла охватывает глубокая тоска по отцу. Может быть, он сейчас сидит на кухне за самодельным столом? Павел посмотрел на тетю, почему-то вспомнил шофера с лицом, изрытым оспой, кажется, по фамилии Бурков. Подумал: нужен ли дядя в горкоме? Нет, конечно. В городе много таких бригадиров. Наверняка где-нибудь с Бурковым промышляют.

Поблагодарив тетю, Павел вышел в огород к сараю. У Николая Николаевича не было парового отопления, печь топилась углем. Всю тяжелую работу — рубить дрова, таскать в дом уголь, выгребать золу — Павел добровольно взял на себя. Этим он занимался в деревне у отца.

Колоть дрова доставляло удовольствие. Павел выкинул из сарая напиленные чурки, поплевал на руки и замахнулся топором. Гора колотых дров росла, их надо было уложить аккуратно в поленницу, часть принести в дом. Как прекрасно пахнет осина, береза тоже неплохо пахнет.

Тут пришли Степанов и Штопор. Увидев Павла, направились прямо к нему. Оба в сильном возбуждении. Павел посмотрел на Штопора и вспомнил, как в пятницу зашел в расстановку начальник цеха Лев Моисеевич Бергман. Он прошел к столу мастера, отыскал глазами Штопора и пригласил подойти. Лев Моисеевич был вежливый и интеллигентный человек. Никогда ни на кого не наорет, только «спасибо» да «пожалуйста». А тут сама гроза. Штопор вышел вразвалочку. Бергман взял на плечи Кольку и развернул лицом к сидящим.

— Полюбуйтесь, товарищи, на этого типа. Вчера забрался ко мне в кабинет и на чертежах нарисовал какого-то Рекса. А мне нужно отдать чертежи самому директору. Ублюдок!

Колька услышал в этих словах унижение своей персоны, и то, что с ним произошло в следующую минуту, он и сам потом не мог объяснить. Колька обнял начальника цеха, словно старого друга, прижал к себе, оставляя на его костюме масляное пятно. Наступила пауза. И тут Колька запел во все горло: «Любо, братцы, любо. Любо, братцы, жить! — Потом оттолкнул начальника и, указывая на него пальцем, допел: — С нашим атаманом не приходится тужить!»

…Павлу возвращаться в дом дяди не хотелось. До чего тяжело сидеть с ними за одним столом, пить чай и делать вид, что ничего не случилось. Павлу хотелось уйти куда-нибудь, оказаться далеко-далеко отсюда. Рядом уселась приблудная собака; она уставилась мордой на луну и завыла. Павел не выдержал, взял камень и бросил в собаку.

— Уйди, подлая, накличешь новую беду! — Павел был суеверным. Собака перебежала на другую сторону улицы и опять завыла.

Неожиданно подъехал Бурков, из кабины выскочил Николай Николаевич.

— Павел, ты! Почему не дома? — Увидев, что Павел как-то болезненно среагировал на его слова, Николай Николаевич больше ни о чем не расспрашивал, но попросил: — Помоги разгрузить кирпич, думаю скоро летнюю печь в сарае соорудить. Где взял? На заводе! Припрятан был.

Помогая, Павел работал машинально, не думал ни о чем: брал, нес в сарай, укладывал… брал, нес в сарай, укладывал… «Ох, дядя, коммунист! А беспартийные лучше? А ну их всех к черту, все сволочи, все изолгались. Начхать мне на всех, кругом притворство и обман». Глаза у Павла голубые, застывшие, в груди ноющая боль, в голове сплошной туман.

Павел прошел мимо Антониды Петровны по направлению к своей комнате, на вопрос тети: «Кушать будешь?» — отрицательно покачал головой.

Сегодня у Антониды Петровны лицо было бледнее прежнего, и Павел подумал: «Или она заболела, но крепится и не показывает вида, или перенесла какое-то душевное страдание». Какое?..

В комнате Павел сел за стол, на котором лежала груда книг, чернильный прибор и маленькая фотография отца, приставленная к настольной лампе, — когда уезжал из деревни, Павел прихватил фотографию с собой. Напротив, на стене, висело огромное зеркало — тетя повесила специально для Павла, — молод, пусть смотрится! Раньше это зеркало лежало на чердаке, завернутое в мешковину.

Павел машинально посмотрел на книги, на фото отца и вдруг вспомнил попутчицу по вагону.

«Люба… Люба… Ну как же ты… Ну как… Сколько мужчин прошло через твои руки?» Павел чувствует страшную усталость, когда он стал подниматься из-за стола, колени у него начали дрожать и подгибаться. Он упал на кровать навзничь и задумался: «Нельзя поддаваться апатии, нельзя, нельзя. Люба… Что толкнуло тебя на это? Я раньше читал, что до революции заниматься этим… толкала нужда. Но в наше время!.. Люба… Люба… И этот кавказец, козел старый! Однако везучий народ кавказцы, не то что мы: дядя, Степанов, я — пашешь на заводе с утра до вечера весь в пыли, в мазуте, а получаешь только-только! Не секрет, что этих денег хватает едва на жратву, а как быть с тряпками? А эти черные ребята, с виду боксеры-разрядники, сидят на рынке и продают цветочки, махонькие такие, но по пятнадцать рублей за штуку. На рынке нет сквозняков, тепло, уютно, вокруг девушки стреляют глазами-ружьями, и денег у каждого кавказца по чемодану. Нет! Далеко русским до этих предприимчивых ребят! Ох, далеко!..

А вообще-то зачем мне, собственно, обо всех печалиться? Разве должно это меня интересовать? В конце концов, не могу же я взвалить бремя страданий всего человечества на себя? Разве у меня нет собственных проблем?»

Рано или поздно, думал Павел, все уладится, все станет на свои места. Павел взглянул на настенные часы, было около двадцати трех. Пора было купить ручные, но до сих пор ему не удалось настолько разбогатеть, чтобы позволить такую роскошь. Получишь получку, но вместо часов, оказывается, деньги позарез нужны на что-то другое, то ли на туфли, то ли на рубашку; помимо прочего нужно отстегивать еще на питание. Будь у Павла ручные часы, он не был бы зависим от людей, не надо спрашивать у каждого, сколько времени. Хорошо, что дядя дал свои поносить. А впрочем, пора спать! Переживать о случившемся совершенно нечего, надо быть олухом, чтоб так принимать все близко к сердцу.

Павлу шел восемнадцатый год, такой возраст, когда жизнь познается в сравнении. Помнится, как в школе учительница по литературе говорила, что наши социалистические идеалы велики и светлы, но стоило столкнуться с жизнью, как видишь, что эти самые идеалы становятся маленькими и жалкими.

Отец Павла, сельский учитель, интеллигентный и умный мужчина, привил Павлу честность, правдивость, уважение к старшим, к властям, которые, в понимании Павла, олицетворяли коммунисты. Павел