Пробуждение - Михаил Михайлович Ганичев

Бригады Полуяного и Николая Николаевича заканчивали ремонт стана. Работали вторую смену подряд. Никто не учитывал время — трудились не за деньги, а за идею. Простой люд понимал, что у коммунистов в семнадцатом году ничего за душой не было, кроме ссылок да лагерей. Теперь сами строят индивидуальные дома, роскошные дачи. А где взять деньги? Как говорит Степанов, — у рабочих! Вот и пашут трудовые люди за идею. Но Николай Николаевич поясняет, что у Степанова такие мысли от возраста. Что хотите — ему всего двадцать два года.

Сумеркин сейчас удивлял Павла небывалой подвижностью, видно, стоявшие рядом надзирателями мастер и главный механик сильно действовали на него, а может, зарабатывал десятирублевую премию. Николай Николаевич затягивал гайки и фыркал, как кот, съевший клюкву, до смехоты измазал солидолом нос. Посмотрел бы на себя в зеркало. Полуяный работал неспешно, но точно вымеренными движениями; Степанов трудился молчаливо-сосредоточенно, старался, как всегда, быть впереди; Павел был задумчив и молчалив; и только подвижный и неугомонный Штопор то кому-нибудь подмигивал, словно хотел сказать о чем-то значительном, то шептал на ухо какую-нибудь ерунду и сам хохотал.

Уже без малого девятнадцать. Работа подходила к концу. Ушел главный механик то ли к себе, то ли домой, поплелся в свой кабинет мастер. Все сели покурить. Павел взглянул на Сумеркина — у того осоловели глаза, рот скривила улыбка. Он снял каску, вытер голову ветошью и стал высыпать кучу разных новостей, словно бы старался освободиться от слов, застрявших у него в груди.

— Как-то раз спрашивает меня знакомый батюшка: «Сын мой, каким образом ушиблен у тебя глаз?» Я тут же отвечаю: «Не образом, а подсвечником, когда я пытался что-то стащить в церкви».

Все захохотали. Сумеркин рассказал анекдот, посмеялся со всеми и тут же стал рассказывать другое:

— Иду как-то раз возле кинотеатра «Садко». Подходит ко мне фрайерок, приблатненный такой, и просит рубль. Но что я ему, госбанк? Я достаю кошелек, показываю десятку и прячу обратно. В это же время тычу ему в нос кукиш. Он смотрит на меня, немного опешив, и что-то говорит: то ли щенок, то ли подлец! Я не обращаю на такую мелочь внимания и, выпятив грудь, спокойно прохожу мимо. Забавнее всего то, что он резко бьет меня с левой, да так, что я не успеваю выбрать место для падения. Перед глазами красные снежинки. Но вы знаете меня, — Сумеркин обводит всех взглядом и вновь вытирает ветошью лысину, — я не трус, тут же вскакиваю и, что характерно для меня, пока он не опомнился, во все лопатки, закидывая ноги к голове, бегу от него — пусть этот фрайер не думает, что только он быстро бегает.

Все снова хохочут. Неожиданно поднимается Николай Николаевич:

— Хорош лясы точить! Восьмой час уже. Закругляемся и домой.

Помывшись, Павел выскочил из цеха. На улице было темно и холодно. Огромная луна плыла по небу. Серебряными шляпками гвоздей сверкали звезды. Не дожидаясь никого, Павел побежал на трамвай. Скорей бы домой и в постель. Завтра чуть свет опять на работу.

Пришла весна. Уже непрерывным конвейером потянулись раскисшие апрельские дни, погода была собачья — мокрая и холодная. Смешанные с заводским дымом, ползли по улицам грязные туманы. Город напоминал унылое стадо, которое впервые после долгой зимы выгнали на луга. Но солнце с каждым днем поднималось все выше и выше. Природа пробуждалась.

Из маленькой комнаты Павла и то стали заметны весенние перемены в природе. С утра, не стучась, входило к Павлу невидимое счастье в виде солнечного лучика, который маленьким котеночком бегал по всей комнате, заглядывал и под кровать, и под стол, не чурался даже темных углов. Подойдешь к окну, а там по грядкам, как важные агрономы, только без палок и без кепок, разгуливали грачи. Глянешь на ветку, и там вот-вот начнут лопаться набухшие почки. Пройдешься по улицам, а у новых многоэтажных домов уже собрались у подъездов старухи, усевшиеся на выкрашенных лавках, как воробьи на проводах.

В городе снег стаял, но лежал еще в глухих лесных урочищах, как затаившийся зверь, нет-нет да и возьмет высунет оттуда холодный язык. Откроешь форточку — заскочит в комнату подснежниковый запах, и потянет куда-нибудь в лес, на природу. Сегодня воскресенье. Павел понежился в постели, потом соскочил и начал зарядку. Присев положенное количество раз, поотжимался на полу и, став перед зеркалом, замахал кулаками. Что делать? Чем заняться? Отец так и не приехал в гости. Простудился и проболел всю зиму. Павел вспомнил, что у пиджака порвался карман, и он зачастую терял мелочь, сунув ее туда по забывчивости. Надо зашить, а заодно и подкладку у плаща. Сейчас новых тряпок не купить — необходимо помочь отцу, да и цены подскочили… А зарплата только-только готовится к прыжку, да и прыгнет ли она?

Дверь гнусно скрипнула, заглянула тетя. Сухонькие щечки у Антониды Петровны зарделись, добрая улыбка охватила губы, но в глазах стояли тревожные вопросы.

— Паша, пошли чай пить!

— Чуток попозже, — Павел в этот момент приседал, разводя в стороны руки. — Дядя дома?

— Еще затемно убежал куда-то. — Тетя вошла в комнату и подперла спиною дверь. — Даже чаю не попил. Говорят, в городе неспокойно, кто-то раскачивает социалистический корабль. Так их, партийных, собирают в горкоме. Пошли, хватит приседать, попьем вместе чайку. Одной неохота.

Когда Павел умылся и сел за стол, там уже стояло все необходимое для завтрака. Тетя разлила по чашкам чай. Павлу пододвинула сахар и варенье.

— Паша, кушай — вот колбаска, сыр, хоть хлебушка возьми, хоть печенье.

Сама Антонида Петровна ни к чему не прикоснулась — пила один чай, и то без сахара. У нее был сахарный диабет. Павел намазал на хлеб масла, сверху положил ломоть колбасы и стал откусывать и запивать чаем.

— Прости, Паша, что говорю тебе, но так противно на душе, как будто две кошки дерутся. Такого еще не бывало. — Тетя пьет чай и смотрит куда-то перед собой. Павел впервые сознает, что и взрослые могут переживать. — Ночью под забором страшно выла собака. К чему бы? А вчера я видела паука в раковине. Тоже не к добру. Вот Николай Николаевич убежал ни свет ни заря, а раньше, бывало, в выходной до