Пробуждение - Михаил Михайлович Ганичев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Павел смотрел на Сумеркина и верил ему и не верил, а когда Сумеркин кончил рассказывать, Павел как прыснет от смеха, да так заразительно, что, глядя на него, захохотали остальные.
— Глянь, дураков ищет! — вскрикнул Штопор, кончая смеяться и вытирая глаза рукавом пиджака.
— Каких дураков? — не понял Сумеркин.
— Таких, как ты, — лысых и болтливых.
— Погоди, — обиделся Сумеркин, — дубина ты стоеросовая. Какого черта ты мне сдался, чтоб я врал тебе? Да ты что?
Сумеркин был все-таки не такой, как Степанов, не было той серьезности у него. Он мог соврать просто так, от нечего делать, а иногда соврать с выгодой, чтоб показать себя с хорошей стороны. Но чаще вот так, как сейчас, — только бы насмешить людей. На работе все делал не спеша, ходил медленно, вразвалку, но всегда приходил раньше других, любил в домино поиграть, анекдот свежий завернуть, трудился тоже не спеша, с ленцой.
— Работал бы так, как врешь! — поддержал Штопора парень с веснушками. Оказалось, конопатый и тот, с впалыми щеками, тоже работают на блюминге, но только электриками.
— Откуда ты знаешь, как я работаю? — обиделся Сумеркин, взял стакан с чаем и, обжигаясь, начал пить. — Подглядываешь за мной?
— А как не знать? — обозлился худой электрик, встревая в разговор. — В одном цехе работаем. Душу твою насквозь вижу, как сквозь стекло. Все знают Сумеркина, которого не интересуют чужие интересы, кроме собственных. Все знают, что он хапуга, жмот, пройдоха!
— Заткнулся бы лучше, — поддержал конопатый. Оба электрика не любили Сумеркина.
Жестокость общества к людям, презрение к их насущным проблемам порождает жестокое отношение между людьми. Страшный каток обмана прокатился по головам маленьких людей, а управляют катком сверху, и все газеты и все журналы направляются оттуда. Скажут наверху: «Гав!» — и вся пресса: «Гав!.. Гав!..»
— Я считаю, что ни Сумеркин, ни я, ни кто другой не виноваты, — заговорил Степанов. Он ходил по комнате задумчиво-растревоженный. Подойдет к окну, потом к столу, отхлебнет чаю, подует в стакан, отхлебнет — и опять к окну. — Еще Маркс говорил: «Бытие определяет сознание». Какое сознание будет у рабочего, если на душу в рабочей семье приходится сорок рублей при стоимости мяса — двадцать, водки — десять, молока — рубль. Я не говорю об одежде, мебели, машинах.
— Правильно, Виктор, — подхватил Сумеркин, плутовато улыбаясь. — Где справедливость? Жулик и тот живет лучше, чем я, работяга.
— Это не жулик — предприниматель, — отозвался конопатый, ставя недопитый стакан с чаем на стол. — Кто тебе не дает так жить, пожалуйста, дерзай, но ты не сможешь так, а раз не сможешь, то и паши, а другим дай заработать. Партия не запрещает любой вид деятельности.
Конопатый оказался членом партии и твердо стоял на ее позициях. Чуть что, говорил: первым буду стрелять инакомыслящих. Кто-то принимал такие слова за шутку и в тон ему отвечал шуткой: «Тогда меня первого!» — а кто-то всерьез и зло отвечал: «Если удастся!»
— Я, дорогие гости, считаю так, что нам нужен закон, — снова заговорил Степанов и остановился у стола, — запрещающий любым партиям вмешиваться в решение экономических, производственных и других хозяйственных вопросов, нарушение которого влекло бы уголовную ответственность. Пусть партийные занимаются политикой, а ученые экономикой.
Все загалдели, зашумели; понакричавшись, вдруг стали собираться домой. Действительно, как скотина живет человек, пригнутый гирей несправедливости, хлопочет, бьется, чтобы самому прожить и семье не дать помереть.
Павел задержался у Степанова.
— Жизнь, Паша, тяжелая штука, — как бы продолжая разговор, заговорил Степанов. Павел смотрел в окно и видел телевизионные антенны на крышах домов. — Я не психолог, но людей вижу насквозь, как рыбу в аквариуме.
— Интересно даже! Надеюсь, ты разовьешь свою мысль! — Беседуя со Степановым, Павел заметил, как он напускал на себя снисходительно-нравоучительный вид.
— Отчего же, попробую! — отвечал Степанов и старался вложить в свой голос смесь самоуверенности и иронии. — Возьмем мастера! План… план… А зачем мастеру план? Затем, что сверху спускают и требуют выполнение. У самого мастера никакой искры, шелуха одна. Он наверняка думает, что у нас повязка на глазах, не видим этого. Ко́зел призывает нас думать только о работе, сам смотрит на часы — скорей бы домой. Кругом ложь. В конце концов привыкаешь и ты ко лжи и сам начинаешь врать и кривляться. К столу, начальника ужом подползаешь. Тьфу!..
— Ох, куда тебя занесло, как пьяного на велосипеде. — Павел не утерпел, чтобы не передразнить Степанова. — Бедный Виктор. Ложь… кругом ложь… Один ты на честном острове!
— Есть, Паша, у немцев пословица: если уж делать гвозди, то со шляпками. Слушай дальше. Возьмем Сумеркина. Сверху полировка, а внутри пустота. Делает вид, что любит работать, а на самом деле лодырь и болтун. Зато у кассы — первый. Николай Николаевич — передовик, коммунист, но сам как туман, не ухватишь. Он тоже работает не для себя, а для народа, но мне кажется, Николай Николаевич, если можно будет чужое прихватить, — не проморгает. Пальцы к себе гребут, один бульдозер от себя.
— Постой!.. Ты стал жонглировать словами, как шариками. — Павел скривил рот, собираясь еще чего-то добавить, но промолчал, так как почувствовал, как внутри заерзало беспокойство от справедливости слов Степанова. — Пора, видимо, и мне домой!
Степанов пошел провожать Павла. На улице было темно, сквозь рваные облака, как волчьи глаза, горели звезды.
— Паша, — Степанов остановился, — ты прости за тот разговор в ресторане, но Любка действительно такая. Она красивая, сладкая, как клубника, поэтому и льнут мужики. Понимаешь, Любке нужны деньги, чтобы жить на широкую ногу. Представь ее в нашем цехе — грязную, в простых ботинках, в спецовке. Не можешь! Вот и я не могу.
Степанов довел Павла до остановки. Под фонарем лежал толстомордый парень, весь в глине. Время от времени он приподнимал голову и грозил пешеходам. Подъехала милиция на грузовой машине. Парень, как куль с мукой, полетел в кузов. Показался автобус синего цвета, который должен увезти Павла домой. А с неба падали и падали перья мокрого, первого снега, на земле он сразу таял и превращался в грязь. Тихо было вокруг.
Прошло три месяца со дня приезда в город Павла. За это короткое время он сильно
