Пробуждение - Михаил Михайлович Ганичев

— Перестань, не заводись, — перебила тетя и провела ладонью по скатерти, а потом долго смотрела на ладонь.

— Не перебивай, — недовольно нахмурил брови Николай Николаевич, — это у него от Степанова идет.

Павел взъерошился и насторожился.

— Степанов забил ему гвоздь сомнения в голову, вот он и носится с ним в голове. Сама видишь, человек на топком болоте, а я на кочке и стараюсь подать ему руку, а ты «перестань, не заводись!».

Николай Николаевич вскочил и быстро заколесил по комнате. Павел смотрел на него и презрительно улыбался. Антонида Петровна молчала и изредка ласково поглядывала на молодого Коптиева.

— Сейчас многие критикуют коммунистов, — яростно заговорил Николай Николаевич. — Да, у партии были ошибки, искажались верные решения, но не вся же партия виновата в этом? Нельзя приравнивать коммуниста к церковному старосте, который говорит одно, а делает другое. Я коммунист, но я же не ловчу, не преследую личную выгоду.

Антонида Петровна усмехнулась и съязвила:

— Тебе ли распутничать, когда ты в сорок лет монахом стал! Место распутства небось ватой набито.

— Тоня, как человек, как коммунист прошу, помолчи, пожалуйста, об этом. Я не обижусь, если скажешь самое тяжкое, но об этом помолчи, хотя бы при Павле.

— Как же, «помолчи»! Вот соберусь к партийному секретарю и попрошу, чтобы приказал тебе мужчиною стать. — Тетя старалась превратить все в шутку.

Слова ее вызвали у Николая Николаевича улыбку, и он попытался тоже шутить:

— Прикажет партия стать мужчиной — стану. Помни: даже Ленин ничего человеческого не чурался!

Павел неожиданно расхохотался. Он всегда хохотал во весь голос. В деревне не обратили б на это внимания, но в городе считали, что так смеяться некрасиво.

— Эх, Пашенька, все от молодости у тебя, от неопытности. — Дядя вновь заходил по комнате и просил не перебивать его, хотя Павел не собирался этого делать. — Вот построим коммунизм, тогда…

— …каждому по его потребности, — перебил, не удержавшись, Павел. — Господи, где же возьмут столько квартир, машин, телевизоров? Где? Нет, дядя, коммунизм нам не построить!

— Коммунизм с такими людьми, вот как ты, например, Степанов, Сумеркин, нам не построить. Но не все же такие!

Поднялся общий спор. Дядя доказывал, что он является «борцом за страдающих и угнетенных», что только с такими, как он, можно ворочать большими делами, что, несмотря ни на что, коммунисты построят коммунизм. Павел доказывал, что это утопия, бред сивой кобылы. Тетя принимала то одну сторону, то другую, убеждала обоих, что ссориться из-за этого не надо. Наконец страсти улеглись. Спорщики разбрелись по своим углам.

Засыпая, Павел подумал: «Как, однако, Степанов нехорошо отзывается о женщине. Разве можно так! Да, некрасивая штука! Пусть попутчица плохая, пусть гулящая — все равно так нельзя. — Ужасно гнусное впечатление осталось о ресторане, о встрече с попутчицей. Может ли быть что-нибудь противнее? — Пусть Степанов и резок был в оценках, но все-таки он славный парень. Как он ловко выразился насчет бороды: дашь десятку — и вытирай руки о бороду».

Павел зашел в столовую на Дубровской улице. Почти все столы были заняты и грязные, стоял отрывистый говор, постукивали о тарелки ложки, брякали вилки. Быстро поел, вытер салфеткой рот, не задерживаясь, вышел на улицу. Минуя пятиэтажное здание серого цвета, в котором размещалась городская милиция, зашагал к площади Металлургов. Прошли два мужика, разговаривая между собой:

— Вот, парень, горе какое — цены на помидоры быстрей помидоров растут. А на лук, на картошку? Мясо аж двадцать рублей за кило дерут. — У того, который говорил, до блеска начищены туфли.

Второй скорбно поглядывал на него и молчал.

Попадались мужики с угрюмыми лицами, бабы в простых платках. И не было от них противно, и когда смотрели на Павла девичьи шутливо-бесстыжие глаза, хотелось улыбаться в ответ. Все это простые люди, такие же, как и он, — честные, отзывчивые, нежадные. Важные проносились мимо на «Волгах», белых и черных, заходили с черного хода, брали черную икру.

С низкого пепельно-серого неба пошел первый снег. Каждая снежинка была похожа на большое перо. Снежинки медленно падали на сырую землю и таяли.

Павел вошел в двухкомнатную квартиру Виктора Степанова. Прямо с порога он увидел длинный шкаф, заставленный книгами, на столе самовар, за столом сидели Сумеркин, два незнакомых парня лет по двадцать пять и Штопор, что очень удивило Павла. Степанов скрестил руки и ждал, когда Павел снимет обувь, пройдет к столу.

— Погодка-то! Погодка! Снег, как перо, так и сыплет со всех дыр, — говорил Павел в радостно-тревожном возбуждении. — Словно кур и гусей ощипывают. Вот поглядел бы, Виктор!

Штопор сидел молча и неподвижно, отчего Павел еще раз удивился; облокотился на стол и не отводил взгляда с лица Павла до тех пор, пока тот не сел рядом. Штопор немного изменился после того случая в цехе, когда он столкнул Полуяного со слитковоза: попритих, поумнел чуть-чуть!

Павел пригляделся к незнакомым. Один — длинный, худой, со впалыми щеками, другой — невысокий, рыжий, с целой галактикой веснушек на лице. Все пили чай с конфетами. Лица раскраснелись, всем было жарко, все блаженствовали. Вели разговор о том о сем.

— Был я когда-то инспектором по кадрам, — начал рассказывать Сумеркин, когда все угомонились. Из прищуренных глаз маленькими чертиками выглядывали смешинки. — Ездил по деревням — народ агитировал идти на завод. Сижу однажды у одного мужика, записываю данные. Хозяин улыбается, доволен и вдруг потемнел лицом. «Ну, инспектор, родственник мой, по всему видать, по твою душу бежит, настроен решительно и топор в руке, — комментирует гостеприимный хозяин. — Если можешь, то лучше в окно да в город. Дуй так, чтоб лошадь не догнала, босичком по лесочку. Ему что, у него справка — невменяемый; как жена ушла от него, так в каждом пришлом видит обидчика, будто он увел жену». Я выглянул в окно, а топор уж у самого крыльца. Что делать? Подумал, туфли взять не успею, они у дверей. Шляпа там же, на вешалке. Родственник в дверь, а я в окно, он, иезуит, за мной. Так двадцать верст, черт невменяемый, до города гнал, как гончая зайца. Вы только б поглядели, как я бежал, — будто чемпион