Пробуждение - Михаил Михайлович Ганичев

— Потому! Неслыханное это дело, чтоб все разом. Иной побоится, слишком холодно в Сибири, а другому подкинут десятку, как вот Сумеркину, он и будет молотить за двоих.

— Брешешь все, — Степанов поднялся. Он был на голову выше Николая Николаевича. — Захотеть, можно все сделать. Значит, по-твоему, терпеть? Все время думать, как прожить от аванса до получки. Ты понимаешь, надоело.

— Ну все, хорош! Поболтали, и будет, расходись!

Степанов злобно, в упор посмотрел на бригадира и пошел на свое рабочее место.

На улице шел дождь, а в цехе сухо, только сквозняки. Летом терпимые — зимой пробирает насквозь. Ворота блюминга широко распахнуты. В них, тарахтя по рельсам колесами и толкая впереди себя пустую платформу, вползает тепловоз, сзади него, на таких же платформах, стоят раскаленные слитки металла. Высоко вверху, под потолком, распугивая голубей, шумно сдвинувшись с места, позванивая, покатил к составу клещевой кран.

Неподалеку от тепловоза, на запасных путях, стоит на ремонте слитковоз. А чуть подальше железнодорожники в желтых куртках меняют треснувший рельс.

У стены, на аккуратно сложенных шпалах, сидят двое рабочих и курят. Они только что вылезли из-под слитковоза, который ремонтировали. Один из них, пожилой, с седыми усами и большими залысинами, сидит, слегка наклонившись вперед, опираясь локтями на согнутые ноги. Второй — совсем молодой, смуглый как цыган и неугомонный, поминутно вертится, сплевывает, перекатывает папиросу из одной стороны рта в другую.

Тепловоз, въехав в ворота, остановился как раз напротив этих двоих. Машинист высунулся в окно и критически осмотрел их. Больно измазаны были они!

Пожилой, с седыми усами, Полуяный Иван Андреевич, работает в цехе со дня пуска. Полуяный не директор, не начальник цеха, но его все знают в лицо, уважают и любят. Во-первых, честен — маленького шурупа не возьмет, чужой иголки, болтика, во-вторых — не бросает слов на ветер. Сказал — сделает: не ходи, не проверяй, умрет, но сделает.

А худой и неугомонный Колька Иванов, по прозвищу Штопор, оформился два года назад. Давно бы вытурили Штопора с завода, но над ним взял шефство Полуяный, на авторитете которого только и держится Колька, как надувная лодка на воде.

А прозвали Кольку Иванова Штопором вот почему. У слесарей-ремонтников издавна существовал такой порядок: каждого нового рабочего утром на расстановке просили рассказать о себе. Этой участи избежал только Павел, так как Николай Николаевич задолго до приезда племянника все поведал о нем.

Кольку Иванова в первый день работы также вызвали к столу мастера. Колька зыркнул из-под каски, пробежал взглядом по каждому лицу, улыбнулся с ехидцей и начал:

— Не знаю, дорогие труженики, чего рассказывать. — Рот у Кольки, как стручок, так и сыплет горохом. Хитрые глаза щурятся насмешкой. Рабочим чудно показалось, смеются. — Рано ушел из дома, болтался по стране. Иду однажды леском и чувствую, устал; лег на пенек — лошадь оказалась, черт бы ее пожалел. Спасибо красным фуражкам — остановили вовремя. К вам привели. А так как я прямой, как штопор, скажу правду, нечего мне перед вами, работягами, утаивать. Тяжелый у меня характер. Вам со мной работать, вам и решать мою судьбу.

Словно автоматная очередь, застрочили из рядов насмешки:

— Чудак! Ха-ха-ха!.. Ну и чудак!

— Вот сыплет, паразит… веером…

— Язык как хвост у ящерицы: то сюда мелькнет, то туда.

У Кольки тоже в зубах не застревает, растет внутри озорное семя:

— Чего рожи растянули? Я один, а вас вон сколько! Да провалитесь вы в омут…

После такой речи его прозвали Штопором. Он привык к этому прозвищу, охотно откликался на него и уже сам говорил: «Да не будь я Штопором, если не уйду раньше с работы».

Мнение о дурашливом характере Штопора окончательно утвердилось в уме всех, никто не разговаривал с ним на серьезные темы, все сводилось или к юмору, или к какому-нибудь очередному трепу.

Штопор никому не говорил, откуда он родом. Одна лишь тетя Поля, инструментальщица, тихая, религиозная женщина, знала о нем все или почти все в былые годы, так как жила с его отцом в одной деревне. Отец Кольки Иванова был известным в округе балагуром и проказником. Ни одна безумная выходка не проходила без его участия. Колька Иванов под стать отцу, в любой передряге первая рука.

Тетя Поля жила еще в деревне, когда в одну из зимних ночей услышала тихий, пугающий стук в окно. «Кто бы это?» — подумала она. Быстро отбросила занавеску и увидела оголенный череп. Беззубый рот и впадины глаз горели у него огнем. В диком страхе тетя Поля схватила со стола тяжелый ковш и запустила в окно. Ковш, разбив стекло, вылетел на улицу и ушиб сидящего на корточках под окном Кольку. Тот взвыл, и тетя Поля по голосу узнала его. Боясь какого-нибудь нового подвоха с его стороны, тетя Поля никому не сказала в цехе, что знает Кольку. А Штопор не унимался. Одно озорство следовало за другим.

Как-то, работая в подшефном колхозе, Колька поймал в лесу длинного ужа и привез в город. Когда пошел в цех за получкой, то ужа засунул себе в рукав. Робко постучав в дверь бухгалтерии, он вошел, откашлялся, громко поздоровался, низко кланяясь каждому. Эта робость, особенно поклоны, удивила главного бухгалтера Максима Максимовича. Прервав работу и сдвинув на лоб очки, он подозрительно покосился на Кольку. В бухгалтерии все были заняты: кто-то стучал костяшками на счетах, кто-то крутил ручку арифмометра. Никто, кроме Максима Максимовича да женщины в вязаной шапочке, не обратил на Кольку внимания, даже не ответили на его приветствие. Тогда Колька в кирзовых сапогах с металлическими подковами на каблуках протопал прямо к молоденькой девушке в алой кофточке и, криво улыбаясь, незаметно выпустил на ее стол противного ужа. Та глянула, ахнула и упала в обморок.

Что тут было! Все повскакали с мест, задвигали стульями, у кого-то упали счеты, Максим Максимович кружил вокруг стола — сначала в одну сторону, потом в другую. Женщина в шапочке визгливо вскрикнула, оглянувшись зачем-то по сторонам:

— Вот скотина! Наказание, ей-богу!

— С таким потолкуй, не поймет, — сказал с досадой Максим Максимович. Остановившись у телефона, зачем-то снял трубку, послушал и положил обратно. — Не человек, а бревно. Вот те слово — бревно!

— Вон