Пробуждение - Михаил Михайлович Ганичев

Павел сидел перед обедом под пожарным щитом на ящике с песком; песок был теплый и сыпучий. Сумеркин уселся на бочку из-под солидола; носовым платком он вытер себе лоб и затылок и продолжал рассказывать анекдот. Степанов уселся на груду роликов, взял со стоящего рядом стеллажа подшипник и на вытянутой руке взвесил его, просто так, и положил подшипник обратно. Слесарь из бригады Полуяного прокатил на тележке по проходу какие-то запчасти. Каска на голове слесаря была испачкана солидолом. На мостике, переброшенном через рольганг, у поручней, стоял оператор и замерял поковку, изо рта у него торчала потухшая сигарета. Он ее не выбрасывает, так как на сигареты нынче дефицит и купить их можно у предпринимателей за большую цену. Павел видел однажды, как герой соцтруда вынимал из урны окурки и осторожно складывал в коробок. Надо же, до чего дошли! Молодой электрик по кранам, пробегая мимо, остановился возле Степанова, широко расставив ноги и немного согнув колени, стал прислушиваться к трепу Сумеркина. Все в защитных касках коричневого цвета.

— Знаете что, мужики? — спросил неожиданно Степанов. — Очень Полуяного жалко. Ходит как тень. Уж больно сильно привязан к Штопору. К чему бы?.. А?..

— А черт его знает! — ответил электрик, который только что смеялся со всеми над анекдотом Сумеркина. — Без понятия! Серьезный мужик — и с таким придурком. Вот потеха!

— Ну ты, полегче! — закричал Степанов, схватил электрика за спецовку и притянул к себе: — Если ты не уйдешь сейчас отсюда, я с тебя шкуру спущу!

Электрик попятился назад и, не оглядываясь, ушел. Он боялся связываться со Степановым. Все знали, что этому электрику неведомо сочувствие к окружающим, он не знает, что такое жалость. В детстве он проводил опыты над животными, запросто разрезал животы кроликам, воробьям, кошкам… Сейчас ходит на видики и смотрит только фильмы ужасов, слабого всегда обидит, а с сильными никогда не связывается. Вот почему он так быстро смылся.

В цехе откуда-то узнали о несостоявшейся любви Павла: сам он не рассказывал, Степанов, считал Павел, ни в жизнь не расскажет. В таком вопросе Степанов тверже алмаза. Рабочие зачастую судачили и зубоскалили по этому поводу, особенно Сумеркин.

Вот и сейчас, восседая на бочке и взглянув на Павла, зазубоскалил Сумеркин:

— Эх, Паша, видел я ту девчонку! Красавица! А у тебя губа не дура. Молчал, хвост поджал, думал, что мы не узнаем. А земля круглая. Слухам облететь ее недолго. Вот хитрец так хитрец!..

Павел обычно молчал, только глаза наливались злобой. Молчал и на этот раз, но внутри у него закипала ярость. Она в течение дня то проходила, то неожиданно вспыхивала вновь. Сумеркин снял каску, зачем-то посмотрел на свои грязные руки.

— Паша, хочешь открою новость? — Сумеркин обвел всех взглядом. Павел понял, что сейчас он начнет его задирать, конечно в шутку, но как тяжело сносить насмешки! — У меня скоро в отпуск уезжает баба, а я подкопил рублей двести — жена про них, конечно, не знает, — куда, думаешь, истрачу деньги? Ага, не догадываешься? На Любку! Свожу в ресторан, а потом к себе, — вот где натешусь! А что, за деньги пойдет! Может, между делом и тебя вспомним!

Все захохотали. Тут Павел не выдержал. Что было потом, он помнил, но смутно.

— Дерьмо поганое, сволочь! Я покажу тебе, как смеяться над людьми!

Сумеркин замолчал, опешил, но продолжал ухмыляться. Павел нацеленным прямым ударом сбил его с бочки. Чтобы не дать Сумеркину опомниться, пнул ногой, потом еще, еще… Рабочие стали оттаскивать Павла. От нервного потрясения он сильно закашлялся; после, вытирая глаза, быстро оценил ситуацию и понял, что Сумеркин не собирается нападать на него. Когда подбежал Николай Николаевич, разгоряченного Павла все еще держали за руки. Первое время он порывался в сторону Сумеркина, затем успокоился, остыл, но исподлобья смотрел на всех. Увидел бы сейчас отец, наверняка бы не поверил, что это его сын — всегда смирный, ласковый, с характером монастырской девы. Сумеркин вынул из брюк платок и вытирал грязное лицо — он не сердился на Павла, так как понимал, что переборщил.

— Какая мерзость! — заорал Николай Николаевич, так что все лицо и даже шея залились краской. — Павел, ты что, с ума сошел? Спятил? Я не посмотрю, что ты мой племянник, возьму да взгрею! А ты, дурак лысый, болтаешь, как корова хвостом на ветру.

— Я пошутил, а он, пенек, набросился на меня, — стал оправдываться Сумеркин. — Кто знал, что он у тебя псих?

— «Пошутил»! До чего ж сволочная шутка! — Николай Николаевич, не думая, пнул пустое ведро, которое валялось у ног, и то ли от боли, то ли от злости закричал: — Подлюки!..

— А ну вас всех! — сказал Павел, бросил рукавицы и ушел через цех на улицу. В этот момент для него были противны все. Павла поразило, что дядя может быть таким гневным.

— Вон оно что! — удивился Николай Николаевич. — Свихнулся, ей-богу, свихнулся! Откуда злость такая у Павла? Доперестраивались, доигрались в демократию! На работе драться уже начали, шуты гороховые.

А по стране катилось колесо перестройки, и нет ему остановки. А все эксперименты… эксперименты… эксперименты… Над кем, думаете? Над рабочими и крестьянами. Когда же они кончатся? Когда начнем жить по-настоящему? Когда?..

Как в одном анекдоте. Старушка спрашивает Горбачева:

— Скажи, сынок, кто придумал перестройку: коммунисты али ученые?

— Конечно, бабушка, коммунисты! Что за вопрос?

— Я так и думала! Коли б ученые, так они проводили б эксперименты над обезьянами, а то надоть — над людьми…

Весь остаток дня Павел ничем не мог заниматься, а только делал вид, что работает. После работы помылся и сразу побежал домой.

Прошла неделя, потом другая. В городе все шло своим чередом: кому суждено было заболеть, тот, вопреки всему, болел; кому судьба определила свадьбу, тот обязательно женился, а кому выпал жребий стать алкоголиком, тот им становился.

Наконец приехал в гости к Николаю Николаевичу брат Дмитрий, который давно собирался, но по разным причинам откладывал приезд.

Было воскресенье. Николай Николаевич только что поднялся с постели и ходил по комнате в поисках тапок, Антонида Петровна понесла на улицу ведро с помоями, а Павел куда-то