Пробуждение - Михаил Михайлович Ганичев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Правда, был в цехе один человек, который знал Селедкина со всех сторон, — это Иван Андреевич Полуяный, так как они жили на одной площадке и их квартиры разделяла общая стена, которая в советских домах сильно пропускает звук. Все, что происходило в квартире Селедкина, было известно Полуяному. Особенно поражали Ивана Андреевича дикие вопли за стеной — вначале орала жена Селедкина, затем слышался мат расходившегося хозяина квартиры, потом падала мебель, потом звон битой посуды — и так до поздней ночи.
Утром первым выходил из квартиры спокойный и прилизанный Иван Данилович Селедкин, он шел на завод решать государственные дела, а может быть, и разбирать конфликтные ситуации, сложившиеся в семьях рабочих. Короче, быть судьей! Следом, с подбитым глазом, сильно припудренным, тащилась в поликлинику избитая им жена. Такие сцены происходили в семье Селедкина почти каждый день. Ни секретарь партийной организации цеха Иван Данилович Селедкин, ни его жена — учительница городской школы не думали во время таких ссор о детях, которые тяжело переносили горькие драмы семейной жизни.
Случилось как-то раз так, что жена Селедкина поделилась своим горем с Иваном Андреевичем Полуяным. Она видела в нем мудрого, рассудительно-справедливого человека, да к тому же неболтливого, как многие из ее соседей.
А было это так. В один из воскресных летних дней, когда жена Полуяного уехала на дачу, а Иван Андреевич, приболев, лежал на диване с газетою в руках, вдруг он услышал стук. Кто бы это? Нащупав ногами комнатные тапки, Полуяный открыл дверь — брови сами поползли кверху. Перед ним стояла Анна Селедкина с пустой кружкой в руке. Не зная, куда деться, так как был в одном халате, он извинился и пригласил в квартиру Селедкину, которая впервые пришла к нему с какой-то просьбой. До этого они только здоровались, и не больше.
— Проходите, пожалуйста! А я сейчас мигом натяну штаны… извините только… Все это неожиданно…
— Не волнуйтесь, прошу! — сказала Анна, входя в квартиру и прикрывая дверь. Казалось, она сама была смущена не меньше его. — А где хозяйка?
— Хозяйка на даче! — ответил Полуяный. Он был уже в рубахе и брюках, застегнутый на все пуговицы. Пригласил Анну к столу: — Садитесь!
— Иван Андреевич, голубчик, мой Данилыч куда-то убежал чуть свет и сказал, что вернется ночью, — заговорила Селедкина и села на предложенный стул. — Так я, если хотите, с просьбой: не одолжите сахару? Мы не смогли отоварить месячные талоны, а дети просят чаю!
— Как! — удивился Полуяный. — Нет сахара? Да нам в пятницу аж по десять килограммов выдали. Муж ваш тоже получил.
— Вот хомяк! Опять, видимо, к любовнице унес сахар, — слова эти она произнесла вслух и, недоумевая, смотрела на Полуяного. — Что же теперь делать?
— Не переживайте… я так… к слову…
Полуяный стоял у окна и растерянно поглядывал на улицу. Он увидел, как белобрысый парень перебегал дорогу перед самой машиной. На той стороне улицы женщина, в белой куртке из какого-то кооператива, продавала газированную воду, и парень бежал к ней, чтобы утолить жажду. Полуяный не знал, что ответить Анне Селедкиной.
— А еще парторг! Честь и совесть народа! — продолжала Селедкина, будто бы сама с собой. — Куда только смотрит партия?
— Забудьте об этом! — откликнулся Полуяный лишь для того, чтобы хоть что-то сказать вдруг упавшей духом соседке. — Может, все станет на место и он совсем другим будет!..
— Вряд ли!.. — как-то удрученно-подавленно сказала Анна. — Горбатого могила исправит.
Тут Селедкина без всякого повода начала рассказывать про свою жизнь. Полуяный посмотрел на нее и вроде бы впервые заметил, что лицо у Анны чуть-чуть продолговатое, серые глаза, нос и уши правильной пропорции, на носу очки. Рот маленький и зубы ровные, белые. «В молодости Селедкина симпатичная была», — подумал Полуяный и сел за стол против нее, стал слушать, не перебивая. На окно уселась муха и забегала по стеклу. Вверху, на паутине, ждал ее паук.
— Прямо скажу, — как бы оправдываясь за откровенность, говорила Селедкина. — Вначале муж не человек был, а золото — пока работал рабочим. Потом кончил техникум, и его выбрали комсомольским секретарем. Поступил в Высшую партийную школу. Селедкину на заводе такую характеристику дали — лучше не надо. Я, понятно, радовалась за него. Пошли у нас дети. Как-то раз заметила, как он от соседки-вдовы выходил. Жили мы тогда в другом конце города, а эту квартиру он получил, уже будучи секретарем парторганизации. Да вы, Иван Андреевич, помните, как мы переезжали в этот дом. Так вот, вышел он от соседки, а я к нему, дурочка, сразу с вопросом: «Ты зачем туда ходил?» Он не ожидал увидеть меня, растерялся и говорит: «По общественным делам». А какие могут быть общественные дела, если они в разных организациях работают: он на металлургическом комбинате, а она инструктором в ДОСААФе. После этого все в нашей жизни закрутилось. Стал приходить домой пьяным, начал по всякому поводу задирать меня. Если я отвечу ему на его придирки, он сразу драться лезет и лупит меня, как мужика.
Так она говорила очень долго. Полуяный несколько раз отсиживал ногу, менял положение на стуле и уже изрядно устал. «Надо же уважать собеседника, — недовольно думал Иван Андреевич, но вида не показывал, — нужно вовремя откланяться и уйти. Только и всего!»
— Вы, Иван Андреевич, как член партии, поговорите с ним, — попросила Селедкина, и на глазах у нее заблестели слезы. — Не нравится ему у меня, пусть уходит, но драться зачем? Поймите — дети нервными растут. Возненавидели они отца. Уйдет — не пожалеют…
— Нда-а! — промычал Полуяный. Не ожидал он услышать такое про своего партийного вожака. — Хорошо, Анна! Выберу время — побеседую!..
Иван Андреевич вспомнил, как читал в одной центральной газете про одно озеро, с одной стороны которого были обкомовские дачи, а с другой — рабочих. Как-то жарким днем на обкомовских дачах у самого берега толпился народ, в основном женщины и дети. Вдруг маленький мальчик испуганно закричал и тут же заплакал:
— Мама!.. мама!.. к нам рабочий плывет…
Женщина с холеными руками успокоила сына:
— Не бойся, милый.
