Пробуждение - Михаил Михайлович Ганичев

на бледное ее лицо и выжидающие глаза, Полуяный понял: опять что-то стряслось.

— Иван Андреевич! — плачущим голосом заговорила она. — Не знаете, где мой? Уже два дня нет его дома!..

— Я и на работе его не видел! — ответил Иван Андреевич и, свернув поперек газеты, положил их в карман. Мимо прошел испачканный мелом мужик и попросил у Ивана Андреевича закурить. Тот ответил, что нет у него. Мужик выругал его и ушел.

— Иван Андреевич, голубчик!.. Помогите его найти!.. — попросила жена Селедкина и заплакала.

— Не плачь, Анна, — как мог стал успокаивать Полуяный. — Попробуем его найти.

Ивану Андреевичу очень, даже очень не хотелось этого делать, но, видя слезы соседки, он не устоял перед чужим горем и повел ее к инструментальщице. По дороге он рассказал ей все.

«Пусть знает! — подумал Полуяный. — Эх, жалко, блины остынут».

Дверь открыла им инструментальщица. Увидев Полуяного и Анну, она покраснела и пропустила их в комнату. Из кухни вышел пьяный Селедкин.

— Ых-ых-ых!.. — зарычал он страшно и красно-одичавшими глазами уставился на Ивана Андреевича. Потом метнулся в кухню и выбежал оттуда с ножом.

Не успел Полуяный даже подумать, как Селедкин ударил Ивана Андреевича ножом, потом еще и еще…

— Что ты делаешь?.. Зверюга!.. — закричала Анна и упала в обморок.

Приехали «скорая» и милиция вместе. Ивана Андреевича увезли в больницу, а Селедкина — в милицию.

…После трагических событий Павел еще сильнее привязался к Степанову, который не лебезил, не заискивал перед начальством, не унижал своего достоинства.

Степанов чувствовал, что его рвущаяся к правде душа не встречает понимания части рабочих, привыкших перед начальством снимать шапку. «Не будешь с начальством ласковым, — обычно выражал общее мнение Сумеркин, — будет оно урезать премию, а то и вовсе лишать. Мне что, пусть ругают, хотя б и несправедливо, — стерпеть всегда можно!» Начальство недолюбливало Степанова за язык, за непокорный нрав, за то, что он имел свое отношение к происходящим событиям в мире, не похожее на их отношение.

— Степанов, что тебе больше всех надо? — недовольно спрашивал мастер. — Везде суешь нос.

— Мне ничего не надо, — перебивает Степанов, — это тебе надо. В рабочее время для твоей дачи то одно делают, то другое.

Такие стычки происходили часто.

Вот и сегодня мастер попросил Сумеркина сделать из труб столбики для забора на дачу.

— Это недолго! — упрашивал мастер. — Я думаю, до обеда управишься?

— Будет сделано! — не подумав, быстро согласился Сумеркин.

— Товарищ Ко́зел, — обратился Степанов к мастеру, всем видом подчеркивая официальность разговора, — если Сумеркин займется забором, то я ничего делать не буду — сяду и буду сидеть. Понял?

— Что?! — вскрикнул мастер. — Я тебе дам «не буду делать»! Я тебе дам!..

— Что ты мне сделаешь? Хочешь, сейчас позвоню в милицию? — горячился Степанов.

— Ха! Он будет меня пугать. Звони хоть в Москву, — опять закричал мастер. — Можно подумать, что застращал меня.

Степанов ушел, громко хлопнув дверью.

Ко́зел после ухода Степанова долго не мог успокоиться, потом позвал Сумеркина и отменил свою просьбу.

Павел все это видел и слышал их разговор и, конечно, полностью был на стороне Степанова. Рабочие пошумели немного. Одни ругали мастера, другие Степанова. Начальство шум не слышало, это стало ясно, когда мимо прошел Ко́зел, — он не обратил внимания на них и ушел. Уши у него были красные, а руки заложены за спину. Степанов смотрел в сторону мастера, губы его подрагивали.

Павел подгонял шпонку под паз на валу, работал медленно, но аккуратно. Шпонку, чтоб она не вертелась, зажал губками тисков, плавно работал рашпилем, через каждую минуту проверял штангенциркулем. Время показало, что Павел от природы наделен смекалкой, любовью к труду, упорством.

Отец Павла на другой же день после приезда отправился домой. Никакие уговоры не могли задержать его в городе. Провожая, Павел дал ему сто рублей. Вначале отец ни в какую не хотел брать деньги, но, увидев, что сын расстроился, поблагодарил и взял.

После одного идиотского случая, когда Сумеркин лишился дармовой водки, он возненавидел Павла со всей силой своей мелкой душонки, а еще больше Степанова, приписывая ему верховодство во всех негативных поступках Павла. Но открыто проявлять свою ненависть не стал, наверняка недавнюю стычку помнил, вот и решил действовать по-другому.

Сумеркин знал, что мастер Ко́зел страсть как не любил Степанова, а сейчас, поговаривают, недолюбливает и Павла за преданную дружбу со Степановым, и, поэтому он, наедине конечно, стал нашептывать мастеру на Степанова и Павла.

Они, дескать, плохо отзываются о мастере, по случаю и без случая смеются над ним, рассказывают о мастере разные небылицы, за глаза обзывают Цаплей, так как мастер при ходьбе имел привычку выбрасывать ноги, и, что самое главное, призывают рабочих к непослушанию; сами они очень плохо относятся к работе, и если бы не он, Сумеркин, который пашет за двоих, многие б задания оставались невыполненными.

Все это преподносилось намеками, с заверением в преданности мастеру. Мастер добросовестно это выслушивал, хвалил за преданность Сумеркина, во всем, надо думать, верил ему, и поэтому все строже и суровее стал относиться к обоим. Что-что, а премии они теперь получают на пятьдесят процентов меньше остальных, да и отгулы у мастера невозможно стало выпросить.

Павел и Степанов не догадывались о кознях Сумеркина и относились к нему по-прежнему, а он, без мастера, был рубаха-парень.

К концу смены к Павлу подошел Николай Николаевич и, оглядываясь, прошептал:

— Паша, есть дело, плевое, но денег отхватишь не один кусок. Понял? После работы жди…

Выждав минуту-другую и хорошенько подумав, Павел твердо сказал:

— Я пас — не ворую и не тянет!..

— Ах, что за глупый! Что за червяк! Пойми, дурень, все сейчас так… надо ж жить… Ничего не поделаешь… — говорил Николай Николаевич, полный ненависти к Степанову, который имел сильное влияние на Павла. Его, дескать, штучки. — Как знаешь… Думай, решайся… Да смотри… не болтай…

— Не пойму — зачем меня брать? Управитесь и одни!

— Что ж, как угодно! — обижаясь, сказал Николай Николаевич. — Не хочешь дядьке помочь, да? Неблагодарный! А ведь я