Пробуждение - Михаил Михайлович Ганичев

много читал про подпольщиков-большевиков, понимал, на какие жертвы они шли. Он восхищался ими и подражал им. Раньше, глядя на какого-нибудь начальника, он думал, что человек, поставленный на эту должность, кристально честен, но если среди начальства появлялся мошенник, взяточник, хапуга, как-то думалось: «В семье не без урода! Разберутся — накажут!»

Теперь Павел, вольно или невольно, стал анализировать происходящее в жизни. Вставал перед глазами образ председателя колхоза, маленького царька на маленькой территории. Почему он брал молоко и мясо в колхозе без денег? Но отчего таким правом не пользуются простые колхозники? А какие пьяные оргии закатывал председатель, когда приезжали с проверкой в колхоз руководители района! Ужас один! За все, конечно, расплачивались из колхозного кармана. А народ? Бедный, нищий народ! Какое холопское пресмыкание перед вышестоящими, какое унижение! Что же это такое — народ? Пустота, которая стыдится себя, которая всегда стоит перед начальством со снятой шапкой, которая считает, что жизнь только там, наверху, где ты далекий родственник! Какое свинство!

А взять завод? Лев Моисеевич Бергман, распределяя премии за перевыполнение плана, за экспорт, за качество, всегда берет себе по двести рублей, а остальным — по пятерке! Вот почему у него месячный заработок полторы тысячи, а у рабочего — триста! Этих почему… почему… почему… накопилось очень много — почему?..

Катилось по стране несмазанное колесо перестройки, скрипело, ломало, ломало все на своем пути. И, как путника на ухабах, бросало из стороны в сторону, так и народ качало на неровной волне политики, в которой были и приливы и отливы.

На другой день Павел проснулся рано, полежал с открытыми глазами, потом поднялся. В голове была одна мысль: «Сумеет ли он так тихо пройти мимо комнаты взрослых, чтобы не разбудить их». Павел даже не стал завтракать, потому что хотел до работы забежать к Степанову. Дядя поднимается чуть-чуть позже. В доме тишина, и Павлу пришлось на цыпочках пройти на кухню, потихоньку открыть и закрыть наружную дверь, и только на улице Павел вздохнул посвободнее.

Вчера Павел долго не мог уснуть, и поэтому на работу пошел невыспавшимся и в дурном настроении.

По улице впереди кто-то брел с корзиною в руке, — то оказалась соседка. Несмотря на раннее время, кругом было полно людей: кто-то шел на работу, кто-то спешил на дачу, а кто-то выгуливал собаку, — лето есть лето! В соседний двор пыталась заехать машина, груженная скарбом. С машины упало женское платье. Кто-то захохотал. Слышны были звонки трамваев, крики, брань. С какого-то балкона орал проигрыватель, а на первом этаже в открытое окно высунулся бульдог и рычал на проходящих.

Вчерашнее возбуждение еще не прошло, и неизвестно почему в душе Павла зарождалась какая-то новая злоба. В голове гудело пуще прежнего. А ну их всех к черту! Все люди — дрянь! Воображают из себя!

Было уже, как считал Павел, шесть часов утра. Дядины ручные часы он забыл дома и определял время по солнцу. Со стороны комбината тянуло дымком, там все время стояли огненные сполохи, — это из ковшей на шлакоотвале сливали шлак. Обходя лужу, Павел посмотрел на свои ботинки, они достались ему от отца, который носил их несколько лет. Правда, ботинки старомодные, с широким носком, но зато почти новые. Отец был ужасно бережливый. По натуре он совсем не скряга, но из-за постоянной нехватки денег нужда заставила его быть бережливым. Вообще, подумал Павел, он хороший, отец, но со своими закоренелыми причудами. Например, ему нравилась певица Зыкина, и он очень не любил, когда бегали по сцене певцы и музыканты, а Павлу, наоборот, хотелось больше суеты и трескотни. Отцу нравились такие песни, в которых есть смысл, чтобы не только слушать, но и подумать можно было бы, попереживать. Иногда песни вызывали у отца какое-то воспоминание, и на его глазах тотчас выступали слезы. Это был созерцательно-чувствительный человек! Павлу, наоборот, давай современные песни, в которых одну строчку поют полчаса в одних и тех же вариантах. Правда, от этой строчки молодежь отчего-то балдеет, орет, визжит и находится в тупом экстазе.

Степанова дома уже не было, оказывается, ушел на работу. На трамвайной остановке кто-то повесил портрет Брежнева. Женщины разглядывали его, вспоминали застойную жизнь, говорили, что хоть и воровали в то время здорово, зато в магазинах было все; мужчины смеялись, рядом стояла собака с опущенным хвостом. Павел, глядя на собаку, вспомнил, как Сумеркин рассказывал, что в городе Днепродзержинске какой-то дурак ночью натер памятник Брежневу медвежьим салом. Утром памятник окружила свора собак и, не подходя к нему близко, злобно лаяла на него. Люди удивлялись: к чему бы это? Старухи разъясняли непонимающим, что это, по всему видать, к войне или великим потрясениям. Оказалось, старухи были правы — в стране начались великие передряги, и война уже шла по стране, только малая и пока в отдельных районах!

Подошел трамвай. Павел втиснулся во второй вагон. Позади нажимал толстопузый дядька, от него несло чесноком и перегаром. Стараясь не дышать, Павел полез к окну, но на него зашикали, заорали. Пришлось угомониться и до своей остановки терпеть. Павел ни о чем не думал, только про себя посылал в адрес толстопузого проклятия. В такой живот, думал Павел, войдет ведро самогона, попробуй узнай, когда самогон выветрится! Внутри у Павла поднималась ярость. В трамвае немыслимая теснота. Выйти нельзя, его зажали со всех сторон. Какое же дерьмо толстопузый: себя травит и других убивает. Скотина!.. Сволочь!.. Узнать бы, где водку берет? Наверняка, скотина, у цыган за тридцать рублей!..

В раздевалке Павла ожидал Степанов. Оказывается, он тоже ничего не помнил, был вчера в каком-то угаре.

Бригада Николая Николаевича перебирала редуктор. Сам бригадир и мастер Ко́зел стояли поодаль и о чем-то беседовали, дядя, по всей видимости, убеждал мастера, а Ко́зел выслушивал с подозрением. После того как Бурков разыграл мастера, тот вообще перестал доверять людям. Ко́зел всегда был спокойным и выдержанным человеком, но когда сердился, то руки отводил за спину. Дядя еще что-то бормотал, но разговора, видимо, так у них и не получилось. Ко́зел заложил руки за спину и пошел в комнату мастера, Николай Николаевич потащился за ним.

Павел все делал молча, Степанов тоже молчал, а Сумеркин без начальства работал, как всегда, с ленцой. Болты, гад, запорол, и теперь гайки — каждый по очереди — срубали кузнечным зубилом. Правда, Степанов отматюгал его, но кому от этого