Г. М. Пулэм, эсквайр - Джон Марквэнд

На следующий день после завтрака я повел ее к матери. Мэрвин, должно быть, заметила, как придирчиво я осматриваю ее.

— Что ты так смотришь на меня? — спросила она, когда мы поднялись наверх. — Может, у меня нижнюю юбку видно?

Мне кажется, что мать не возражала бы против краешка нижней юбки, так как могла бы тогда завязать разговор на хорошо знакомую домашнюю тему — у Мери постоянно случалось что-нибудь в этом роде. К сожалению, с Мэрвин таких вещей не происходило. Теперь я не сомневаюсь, что Мэрвин в тот день потратила немало времени, занимаясь собой перед тем, как выйти к завтраку.

— Нет, — ответил я, — не то. Речь идет о твоем носе.

— Да? А что он, блестит?

Хорошо было бы, если бы нос у нее блестел, — мать ничего не могла бы возразить против тщательно вымытого, блестевшего лица.

— Нет. Вынь, пожалуйста, свой платочек и сотри немножко пудру.

Мэрвин послушно выполнила мой совет.

— Ну, а теперь?

Меня всегда интересовало, что в действительности думала Мэрвин о моей матери, но спросить ее прямо я не решался, а сама Мэрвин почему-то предпочитала об этом не говорить.

Не меньше беспокоила меня и мать. Я надеялся, что она не впадет в сентиментальность, не начнет раскрывать перед Мэрвин свою душу и проливать, слезы об отце. К моей радости, мать оказалась удивительно приветливой. По ее словам, ей было приятно, что Гарри знаком в Нью-Йорке с милыми, по-настоящему милыми девушками, хотя она никогда и не сомневалась в моем хорошем вкусе, ведь я так похож на своего дорогого отца. Она добавила, что Мэрвин, конечно, поймет, почему мать должна проявлять больше беспокойства о сыне, чем о дочери.

— А теперь, дорогая, расскажите о себе.

Я не сомневался, что в действительности ее это вовсе не интересовало. На самом деле ей хотелось говорит] обо мне. О чем бы ни рассказывала Мэрвин, мать вежливо выслушивала ее, а в удобный момент возобновляла свои рассуждения с того места, где остановилась.

— Чудесная женщина! — сказала мне позднее Мэрвин.

Не знаю, возможно она просто хотела сделать мне приятное, но я был благодарен ей и принялся с жаром рассказывать о матери, пытаясь объяснить, что она живет в своем собственном маленьком мирке.

— Дорогой мой! — воскликнула Мэрвин. — Но разве, не то же самое можно сказать о каждом из нас?

Потом Мери одолжила Мэрвин пару теплых бот, и мы с ней совершили прогулку по Эспланаде в направлении Бикон-Хилл. Утро выдалось серенькое, кирпичные здания на холме казались еще более старыми и закопченными.

— А мне тут нравится, — заметила Мэрвин, — потому что дает возможность лучше понять тебя.

Я сказал, что собираюсь свозить ее в Уэствуд позавтракать. Я хотел показать Мэрвин наше имение и выразил уверенность, что оно ей понравится.

— Мы устроим настоящий пикник, — пообещал я, — и покатаемся с горы на санках.

— Покатаемся на санках?

— Да, или займемся чем-нибудь другим.

— Дорогой мой, у меня нет подходящего костюма!

Я пообещал ей все уладить — у Мери целая куча старых твидовых костюмов, свитеров и всего прочего, так что сестра сможет одолжить ей что-нибудь подходящее. Позднее Мери увела ее в свою комнату, чтобы подобрать костюм и помочь переодеться, и мы с Билем слышали, как оттуда доносился их веселый смех. Меня серьезно беспокоил предстоящий пикник. В разговоре с Билем я выразил надежду, что в Уэствуде мы не замерзнем, хотя зимой там обычно поддерживается температура, достаточная лишь для того, чтобы не лопнули трубы.

— Кто с нами едет? — поинтересовался Биль.

— Ты, Мери, Мэрвин и я. Кроме того, я пригласил Джо Бингэма и Кэй Мотфорд.

— И Кэй едет?

— Конечно. Я пригласил ее. Мне ведь известно, что Кэй всегда тебе нравилась.

— Ты прав. Когда они собираются пожениться?

— В июне.

— В июне? Выходит, зимой здесь слишком холодно, чтобы жениться.

В тот момент я был так занят своим мыслями о Мэрвин и о том, как пройдет наша вылазка в Уэствуд, что почти не уделял Билю внимания. Больше всего мне запомнилось, как в тот день все падал и падал мокрый, тающий снег, как Мэрвин жаловалась, что он попадает ей за воротник, и как она хотела скатиться с горки без санок, сидя прямо на льду.

Когда мы перед поездкой собрались в холле, на каждом из нас был свитер. Мэрвин надела старую юбку Мери из серого твида, вязаные чулки и один из моих старых свитеров с высоким воротником, который был ей велик.

— Колется, — пожаловалась Мэрвин.

— Ничего. Зато вам полезно побыть на свежем воздухе.

В присутствии остальных мы могли обмениваться только такими ничего не значащими фразами. Кэй с ее румянцем и блестящими глазами зимние костюмы шли лучше, чем летние.

— Нет, вы только посмотрите на эту Снегурочку! — воскликнул Биль.

Увидев Биля, Кэй на мгновение растерялась, но тут же вся просияла.

— А я и не знала, что вы тоже здесь! — воскликнула она.

— Сегодня здесь, а завтра там, — ответил Биль.

Я взял корзинку с завтраком, Джо нагрузился термосами, и мы стали рассаживаться в машине, то и дело принимаясь хохотать, как и полагается на пикниках. Я уже давненько не видел Биля таким оживленным. Когда он начал разглагольствовать о скрытой опасности, угрожающей брюшному прессу мужчины, и о подробностях своего крестового похода во имя подтяжек, у меня возникло опасение, что Кэй не поймет его юмор, но в машине сошло все. Заговорив о подтяжках, мы, естественно, продолжали в том же духе, и Мэрвин рассказала, как мы с ней изучали «мыльную проблему» и как одна еврейская дама хотела вызвать полицию, пока я не сказал, что собираюсь постирать ее белье.

— Гарри! — воскликнула Мери. — Ты никогда не рассказывал мне ничего подобного!

Не так уж важно, что было на уме у каждого из нас, — все мы непринужденно смеялись и болтали. Девушки, по-видимому, были на верху блаженства, как и всегда, по моим наблюдениям, когда их окружают мужчины.

Завтракали мы в Уэствуде перед камином в старом кабинете отца. Пока в камине пылал огонь, мы как-то не обращали внимания на то, что мебель была покрыта чехлами. Я ухитрился привезти с собой виски, у нас было много горячего кофе, бутербродов и пирог: Потом мы отправились в сарай, взяли санки и взобрались на высокую горку. Джо уселся в одни сани с Мери (он всегда проявлял чудеса ловкости во всяких зимних развлечениях), Биль взял к себе Кэй, а я Мэрвин.

— Не вздумай изображать Этена Фроума[24], — шутливо заметила Мэрвин. — Я еще хочу жить.

Сани Биля и Кэй перевернулись на полпути, и оба они нырнули в сугроб. Биль первым вскочил на ноги и помог подняться Кэй.

— Вот что происходит, когда не носишь подтяжек! — донеслось до меня восклицание Биля.

Вскоре я заметил, что Мэрвин начала мерзнуть. Мы принялись бросать друг в друга снежками, но снег все шел и шел, и Мэрвин все жаловалась, что он попадает ей за воротник.

— Пошли в дом, — предложила она. — Я хочу как следует осмотреть его.

— Сделай милость.

Мне хотелось остаться с ней наедине, но нам постоянно что-нибудь мешало. Мы прошли по аллее мимо конюшен и клумб, где кусты роз были надежно укрыты соломой. Потемневший дом казался каким-то унылым и заброшенным, и я попытался передать Мэрвин, как он выглядит летом, когда начинают распускаться буки и разрастаются глициния и плющ. Я провел ее по всему дому и все говорил и говорил — как я скатывался по перилам лестницы, как представлял себе, что в вестибюле, выходящем во двор, обитают призраки. Мэрвин сняла перчатки, руки у нее оказались как ледышки, и мы снова отправились в кабинет, к жаркому огню камина.

— За исключением призраков в твоем вестибюле, тут никто не увидит, если ты поцелуешь меня, — проговорила Мэрвин.

Я поцеловал ее, и мне показалось, что на улице вовсе не зима, а май месяц и в саду распустились тюльпаны. Так я и сказал Мэрвин.

— Какой же ты хороший! — ответила она. — Мне иногда даже хочется, чтобы я не любила тебя так сильно.

Я не сводил с нее взгляда, пока она рассматривала покрытые чехлами картины и мебель. Мне нравилось в ней все: и то, как сейчас, когда в окна просачиваются белесые от снега зимние сумерки, на ее лице играют отблески пылающего в камине огня, и то, как она выглядит в моем свитере, который слишком велик для нее.

— Вот такой, как сейчас, я и хотел тебя видеть, — сказал я.

Мэрвин наклонилась, положила руку на мое колено и долго не спускала с меня глаз, будто хотела запечатлеть в памяти мое лицо.

— А ведь ты здесь и останешься, — вдруг сказала она. Мэрвин произнесла это тихо, но в ее словах я почувствовал непоколебимую уверенность, не допускающую ни другого их толкования, ни возражений.

— Да, если ты тоже останешься.

— Бог знает, почему ты такой, но ты никогда не говоришь ничего неправильного, даже здесь, даже сейчас.