Парящие над океаном - Вадим Чирков

Вадим Алексеевич Чирков

Парящие над океаном

ЕСЛИ Я СМЕЮСЬ И ПЛАЧУ…

Что делать — обломки Великого Кораблекрушения разбросаны сейчас по всему свету… Как живется эмигранту в чужой стране? О чем и о ком он вспоминает, что видит в первую очередь? От чего закрывается, над чем смеется? Во что верит? О чем грустит? В чем находит утешение?

Мой дядя Миша, автор этого сборника, не отвечает на эти вопросы, он не возьмет на себя этой смелости. Он просто обращает все, чем полнятся голова и сердце, в рассказы-монологи, и слава Богу, у него нашелся слушатель — я. В рассказах этих, исповедях, пересыпанных усмешкой, столь свойственной одесситам, его утешение, вздох… и в то же время самоутверждение. "Я мыслю, следовательно, существую". Можно сказать и так: "Если я смеюсь и плачу…"

Еще несколько слов о дяде Мише. Я по неделям живал у него дома, мы ездили с ним на рыбалку на Хаджибеевский лиман, пока глубинный черноморский сероводород не проник в него и не отравил рыбу. Когда клев прекращался, мы выдергивали из илистого дна кадолы-якоря, сближали наши резиновые шлюпки, и дядя Миша, так и держа месину (леску) на указательном пальце, чтобы не пропустить поклевки, рассказывал какую-нибудь историю. То, что я из породы слушателей, он понял в первый же день нашего знакомства, как и я понял, что он из породы рассказчиков.

Говорил старик, как умел, — на том особом говоре одесситов, который сложился давным-давно, в определенных кругах Одессы он поддерживается, им щеголяют перед иногордцами и перед "фраерами", его своеобразие и склонность к метафоре ценили писатели (Паустовский), а иногда (Бабель) и писали на нем, добавляя в речь одесситов, и без того яркую, поэтического таланта. Для окружения дяди Миши — для стариков-зубоскалов, острословов и матерщинников, это язык родной.

Лет через десять после моих встреч с дядей Мишей в Одессе я увидел его в… Нью Йорке, и не где-нибудь на прогулочном Брайтонском бордвоке, где на скамейках сидят нахохленные старики-мерзляки, а на каменной гряде в Манхэттен-бич, со спиннингом в руках. Я окликнул его, не веря своим глазам, старик обернулся…

— Если я и здесь поймаю рыбу, — сказал дядя Миша, чуть мы перекинулись парой слов, — я опять человек! А вы уже поймали хоть одну?

С этого дня и встречи наши, и рассказы дяди Миши продолжились — но одесские истории перемежались уже нью-йоркскими; старик оказался на редкость наблюдательным, всё мало-мальски интересное в теперешнем его, иммигрантском, окружении им замечалось, в монологах его мне оставалось только расставить знаки препинания.

СМЕШНАЯ ЛЕЧЕБНИЦА

В небольшом парке Кольберта, что в нью-йоркском Бруклине, давно уже собираются "наши" старики. Собираются поиграть в шахматы, в карты, нарды, в домино. Они появляются здесь, когда пригревает солнце. Холодный ветер сдувает их с насиженных мест. В игре они сосредоточенны, серьезны, нахмуренны — словно опять на работе и словно на работе конец квартала или очередной советский аврал. И словно они опять "в коллективе", к какому привыкли за долгую жизнь.

Сюда привозят даже паралитиков в колясках — у тех та же тяга к коллективу и, самое главное, к своим ровесникам, к годкам. У этого паралитика мертвое лицо, неподвижные глаза уставлены в небо… но уши-то слышат! Но сердце-то бьется!

Здесь все бывшие. Бывшие главные инженеры, врачи, завмаги и завхозы, бухгалтера больших предприятий, оперные певцы, парикмахеры, бывшие полковники и майоры, которым лепят сейчас "на погоны" бубновые шестерки…

…Вот к каменным скамейкам приближаются еще двое: один постукивает палкой, другой приволакивает ногу. Старики, ковыляя, держатся друг за дружку. Один из доминошников поднимает голову и ворчливо комментирует приближение:

— Десантный батальон…

Осмеянию здесь традиционно подвергается всё и прежде всего сами участники разговора.

Иногда, когда игра наскучивает и если какая-то новость становится интересней, чем даже "матовая" ситуация на доске, чем даже доминошная "рыба" в замершей над головой руке, старики образуют круг и начинают спор. Я стал свидетелем одного из них. Вот записанные мной язвительные их голоса.

— Вы слышали? На Брайтоне открылась смешная лечебница.

— Смешная? Они все смешные! Где вы видели не смешную лечебницу? Я вам скажу: если вы имеете сил смеяться после поликлиники — вам туда нечего больше ходить. Другое дело — вы захотите посмеяться еще.

— Да нет же! Вы меня недослушали. Смешная — это где лечат смехом.

— Это что — таблетки? — Сердито: — Я уже смеюсь! — Ядовито: — Или это, может, такие клизмы? Но клизмы — это когда смешно кому-то, а не вам лично. Кто-то давится от смеха, а вы имеете бег трусцой, как вон тот бывший писатель, который бегает вокруг туалета.

— Вы мне не даете сказать ни слова. Там выходят юмористы — у кого был диплом врача, у кого — инженера, а кто и вообще доктор наук — и рассказывают анекдоты. От каждой болезни свои. Так они решили в своем ученом кругу. Им потом платят кэш, как медсестрам. Или как массажистам.

— Интересно, — тут же вспоминает кто-то свою болячку, — уже есть анекдоты от поясницы?

— Не знаю, как у других, — слышится ответ, — но мне моя жена лечит поясницу утюгом.

— Горячим или холодным? — немедленно откликаются ветераны.

Небольшой смех прокатывается по кругу.

— Что поясница! — раздается еще один голос. Уточню чей: это мой дядя Миша. — У меня раз был такой приступ? Такой!.. Я уже приготовился туда… Ну, мне вызвали "Скорую". А телевизор из-за волнения позабыли выключить. И тут стали давать Райкина. Где он в этой мятой шляпе. Я говорю: сделайте мне звук и дайте еще валидол. Они сделали звук — а валидола больше нет! Его нет в доме — вы представляете?! Тогда я говорю: сделайте мне громче — пусть я хоть что-то имею накануне верной смерти. И вот я смотрю приключения в Греческом зале — и мне проходит! Без валидола! А когда приехала "Скорая", врачи тоже посмотрели Райкина. На Райкина у них было время. И мы так смеялись вместе! Ну, вы же помните: он там кушал селедку в каком-то чулане…

— Не селедку, — поправляют рассказчика, — а бычки в томате.

— Нехай бычки, — соглашается он, — в темноте это тоже хорошая закуска.

— А что вы имеете, что вы все время кряхтите и стонаете и толкаете меня в бок? Чтобы я дал вам слово? Я вам его даю.

— Что я имею? — откашлявшись, как перед докладом, начинает еще один ветеран, — Или что имеет она? Могу сказать вам: она имеет меня всего! Как говорится, от и до!

— Интересная дама… — Публика по-молодому переглядывается, шевелит седыми кустистыми бровями и перебирает пальцами на палках.

— Ну да, если бы ее не звали Старостью… Так вы вот что мне скажите: уже есть что-то смешное, чтобы вылечить и меня?

— Я вам скажу, — раздается авторитетное (в каждой такой компании авторитет заявляет о себе через три минуты разговора), — я вам скажу: вы запустили болезнь. Надо было смеяться раньше, хоть малыми дозами, но, как советуют врачи, каждый божий день. Лучше — по три раза. На всякий случай — профилактически. Мало ли что может случиться!

— Над чем?! — вскрикивает жалобщик, поднимая руки над безнадежно трагическим лицом. — Я никогда не видел вокруг ничего смешного!

— Тогда нужно было смотреть на себя в зеркало, — подсказывает кто-то.

— Или обратиться к психиатру.

— Лахн из гезунд[1], — подводит кто-то итог на идиш.

— А, идите-ка вы со своими дурацкими советами! — Жалобщик с трудом встает, машет рукой и чапает от скамеек к выходу. — От ваших хохм можно только сильнее заболеть. А мне уже некуда!

— Скажите, пожалуйста, а склероз уже лечат чем-нибудь? У моего соседа такой склероз, что когда на кухне капает из крана вода, он ищет зонтик. А на улице вдруг расстегивает ширинку, а после — ой уж он воспитанный! — обязательно дергает за какую-то ветку, чтобы спустить воду. А когда они с женой летели в самолете, он на высоте десяти километров захотел выйти!

— От склероза лучше всего Кобзон, — произносит кто-то. — Скажите жене вашего интеллигентного соседа, пусть она через Буша вызовет Кобзона.

— При чем тут Кобзон? Он же никогда не шутит на сцене!

— Зато он возвращает немного молодости.

— Возьмите лучше Бернеса.

— А еще лучше — Утесова…

Старики вдруг замолкают. Он смотрят куда-то вдаль, сквозь густую листву парка Кольберта, а бывший эстрадный певец потихоньку пропевает:

— Любовь нечаянно нагрянет…

— Когда инфаркт уже в пути… — тут же добавляет кто-то, но на него шикают.

Старики допевают песни своего поколения.

ПОЛУСУХОЙ ЗАКОН

Мы с дядей Мишей сидим на скамейке парка Кольберта и дожидаемся доминошных соперников. Вдруг он, покосившись на меня, объявляет: