Г. М. Пулэм, эсквайр - Джон Марквэнд

С портсигаром я еще мог расстаться, но когда дело дошло до писем, я заколебался; одно время я собирался вернуть их, хотя не имел для этого повода, а Мэрвин к тому же продолжала держать мои письма у себя. Если вы посылаете кому-нибудь письмо, в нем не должно быть ничего такого, что заставило бы вас потом стыдиться. В моих письмах к Мэрвин Майлс не было ни строчки, которая вызвала бы у меня краску стыда, а когда я решил сжечь ее письма, то на некоторые из них у меня просто не поднялась рука, и я до сих пор прячу их, как некий тайный грех, хотя это и не легко, когда вы женаты. Я спрятал эти письма в укромном уголке бюро, но они попадались мне под руку всякий раз, когда мне требовалась чековая книжка, и в конце концов я стал опасаться, что на них наткнется либо Кэй, либо дети, роясь в поисках денежной мелочи или почтовых марок.

И тогда я решил спрятать сохранившиеся у меня два письма на верхней полке книжного шкафа, между страницами третьего тома «Сравнительных жизнеописаний» Плутарха.

Одно из писем Мэрвин написала мне вскоре после смерти отца своим характерным почерком — некрасивым на первый взгляд, но очень разборчивым. Многое в этих письмах понятно только мне и Мэрвин, но, возможно, все такие письма схожи.

«Любимый мой! Я думала о тебе весь день, и буду думать всю ночь, даже во сне. Я все время стараюсь представить себе, как ты выглядишь, что говоришь, и спрашиваю себя, не забыл ли ты надеть галоши. Я думаю о тех мелочах, которые могла бы сделать для тебя. Я никогда не предполагала, что ты настолько прочно войдешь в мою жизнь, что мне всегда будет казаться, будто часть меня вечно с тобой. В какой-то мере я чертовски ненавижу такое состояние, но ни за что на свете не отказалась бы от права принадлежать кому-то. И если сейчас, в такое трудное для тебя время, я и говорю о себе, то ведь ты понимаешь, не правда ли, что я имею в виду только тебя.

Я понимаю, как тебе тяжело. То же самое пережила и я после смерти матери. Ведь так страшно, когда дорогой тебе человек уходит навсегда, а ты продолжаешь думать: „Скажу ему об этом при встрече“, — и вдруг вспоминаешь, что никакой встречи уже не будет. И если мы когда-нибудь поссоримся (а мы ведь никогда еще не ссорились, — правда? — и мы никогда не причиняли друг другу боль, как другие), — да, так вот, если мы поссоримся и скажем, что никогда больше не увидим друг друга, я все равно буду думать: „Нет, неправда! Когда-нибудь я встречу его на улице или в другом месте, а он вытащит руки из карманов (мне бы хотелось, чтобы ты не сутулился и не держал вечно руки в карманах), так вот, он вытащит руки из карманов и захочет поцеловать меня, но не посмеет, чтобы не компрометировать меня на улице, при людях. Потом я попрошу его простить меня, и между нами снова все станет хорошо“. Я буду думать, что когда-нибудь я смогу вернуть тебя.

Ты ведь понимаешь, что я рассуждаю так только потому, что люблю тебя, правда? А если человек любит и не может справиться со своим сердцем, он чувствует себя ужасно беспомощным. Все, что я в силах сделать, это попытаться заставить тебя думать сейчас там, в твоем одиночестве, что у тебя есть кто-то твой, твой навсегда, — а это так отрадно, — кто-то, к кому ты всегда можешь вернуться, мой дорогой, всегда, в любое время, и где бы я ни была. Я так люблю тебя, хотя сама не знаю почему, да и не хочу знать! Мне хотелось бы, чтобы ты написал мне, как только сможешь. Не обременяй себя лишними заботами. Не слишком поддавайся унынию»

Сейчас я понимаю, что она хотела сказать, но тогда все представлялось мне в каком-то тумане. После смерти отца я никак не мог свыкнуться с мыслью, что отныне вся ответственность лежит на мне. Мать, как правило, держалась прекрасно, хотя не понимала и отказывалась что-либо понимать в таких делах, как оплата различных счетов и переговоры с адвокатами. После того как все в доме стали обращаться ко мне по любому поводу, даже с вопросами о порядке похорон, я поймал себя на мысли, что было бы неплохо посоветоваться утром с отцом. На первых порах мне казалось, что дней через десять, когда в семье все успокоится, а адвокаты закончат свои дела, мне удастся вернуться в Нью-Йорк. Однако вскоре я понял, что на это нет никаких надежд и что пройдет много времени, прежде чем я смогу уехать.

Я был растроган, когда узнал, что, согласно воле отца, я назначен его душеприказчиком, хотя, как выяснилось, это не возлагало на меня какого-то дополнительного бремени, поскольку завещание было составлено конторой Притчарда и мне оставалось только поддерживать с ним тесную связь. Мне и Мери отец завещал по сто тысяч долларов наличными; все имущество, после выплаты посмертных даров слугам и разным благотворительным организациям, переходило в пожизненную собственность матери, причем оговаривалось, что любое вложение капитала мог производить только специально назначенный опекун. Помню, старого мистера Притчарда особенно беспокоил подоходный налог, взимаемый финансовыми учреждениями штата. Чтобы избежать уплаты налога, мистер Притчард рекомендовал хранить все капиталы в форме вложений в небольшие фирмы в пределах штата. Я советовался по этому поводу с мистером Уилдингом, и он оказался настолько любезным, что даже поспорил об этом с Джоном Притчардом, но сейчас нет смысла вникать в подробности.

Вечером, возвратившись после беседы с мистером Уилдингом, я намеревался переговорить на ту же тему с Мери. Мы обедали вдвоем в большой столовой, и она показалась мне чужой и неуютной. Это была богато убранная, но мрачная комната с затаившимися по углам тенями. Одетая в черное, Мери сидела в дальнем конце стола, там, где обычно сидела мать, и на фоне буфета в стиле ампир, наполненного серебряной посудой, казалась очень маленькой; она была так далеко от меня, что мне, обращаясь к ней, приходилось повышать голос. Когда Хью подал суп, я подумал, что мы с Мери напоминаем детей, втихомолку разыгрывающих из себя взрослых.

— Вам подать херес, сэр? — спросил Хью.

Раньше он называл меня «мастером Гарри», теперь я стал для него «сэром»..

— Да. Завтра я хочу вместе с тобой посмотреть винный погреб. Мне потребуется список всего, что там есть. Возможно, осталось не так уж много.

У меня мелькнула мысль, что я очень похож сейчас на старого мистера Притчарда, когда он рассуждает, сняв очки и постукивая ими по столу. Всю свою жизнь мистер Притчард посвятил тому, чтобы сохранять для людей хотя бы то, что у них есть, поскольку вернуть утраченное не всегда возможно.

— Гарри, — обратилась ко мне Мери, — я хочу поехать за границу.

— Но ты уже была там. Ты же ездила с гувернанткой за границу.

— Я хочу поехать одна.

— Это невозможно, Мери. Вот если весной соберется какая-нибудь группа — присоединяйся к ней и поезжай.

— Я не хочу ехать с группой. Я хочу ехать одна, познакомиться с пассажирами на пароходе и путешествовать вместе с ними.

— Не поверю, что у тебя действительно есть такое желание, Мери. Кто скажет, что за люди могут оказаться среди пассажиров на пароходе.

— Ну, знаешь ли, не бери на себя обязанности отца потому, что его уже нет. Иногда тебе удается быть круглым идиотом. Сделай милость, заткнись, пожалуйста.

Мы склонились над тарелками, не говоря больше ни слова, поскольку Хью все время торчал у стола. Покончив со сладким, Мери оттолкнула стул и поднялась.

— Пойдем в библиотеку, — заявила она. — Мне нужно поговорить с тобой.

Я подумал, что в течение последних нескольких дней каждый, кому нужно было поговорить со мной, уводил меня в библиотеку.

— Что ж! Хью, кофе можно не подавать.

Мери поднималась впереди меня, и на толстой серой дорожке, устилавшей лестницу, наши шаги звучали глухо и отрывисто. Казалось, мы идем на цыпочках, стараясь не нарушать тишину дома. Но в библиотеке, закрыв за собой дверь, мы могли говорить в полный голос. Мери с подчеркнуто демонстративным видом задымила сигаретой.

— Иногда ты ухитряешься быть прямо-таки отвратительным, — начала она. — Почему ты сегодня такой противный?

Я ответил, что если я и в самом деле «противный», то без всякого умысла, тем более что мне приходится сейчас ломать голову то над одним, то над другим (кстати, это вполне соответствовало действительности). Слушая Мери, я обычно думал о чем-нибудь ином.

— Иногда ты ведешь себя мило и непринужденно, — продолжала сестра, — а иногда способен довести меня до сумасшествия.

Я заметил, что когда Мери затягивалась сигаретой, у нее начинали дрожать губы.

— Ты устала, Мери. Не знаю, почему женщины считают, что человек может быть мил по заказу.

— Ах, да что там! Мне необходимо с кем-то поговорить, Гарри. Я влюблена.

— Влюблена?

— Да. А что тут особенного? Или мне нельзя влюбляться?

— Ты сказала об этом матери?

— Конечно нет.

— В кого же ты влюбилась?