Г. М. Пулэм, эсквайр - Джон Марквэнд

— Иногда ты ухитряешься быть прямо-таки отвратительным, — начала она. — Почему ты сегодня такой противный?

Я ответил, что если я и в самом деле «противный», то без всякого умысла, тем более что мне приходится сейчас ломать голову то над одним, то над другим (кстати, это вполне соответствовало действительности). Слушая Мери, я обычно думал о чем-нибудь ином.

— Иногда ты ведешь себя мило и непринужденно, — продолжала сестра, — а иногда способен довести меня до сумасшествия.

Я заметил, что когда Мери затягивалась сигаретой, у нее начинали дрожать губы.

— Ты устала, Мери. Не знаю, почему женщины считают, что человек может быть мил по заказу.

— Ах, да что там! Мне необходимо с кем-то поговорить, Гарри. Я влюблена.

— Влюблена?

— Да. А что тут особенного? Или мне нельзя влюбляться?

— Ты сказала об этом матери?

— Конечно нет.

— В кого же ты влюбилась?

— Ты его не знаешь.

— Как его имя?

— Роджер Прист.

— Прист? А чем он занимается?

— Вот вам, пожалуйста! Какое это имеет значение? На войне он не был, в Гарвардском университете раньше не учился, но учится сейчас. Уж если тебе так хочется знать, он занимается в стоматологической школе при Гарвардском университете.

— Боже мой! — воскликнул я, не в силах сказать ничего другого. Я попытался уверить себя, что стоматология — это тоже важная и необходимая отрасль медицины, но никакого облегчения не почувствовал. — Он, должно быть, очень мил, — смог лишь добавить я.

— Гарри, пожалуйста, никому об этом ни слова. А все-таки как забавно, что тут уж я ничего с собой поделать не могу.

— Знаешь, твоя идея о заграничном путешествии, пожалуй, не так уж плоха. Возможно, найдется какая-нибудь девушка, с которой ты бы не возражала поехать. Посмотрим утром, что тут можно сделать. А нет ли у тебя желания поехать во Флориду или в Калифорнию? Мне, например, всегда хотелось побывать в Калифорнии. О матери не беспокойся, с матерью я все улажу сам.

— Гарри, ты серьезно?

— Вполне. А вот твое увлечение, я уверен, не так уж серьезно, как ты думаешь. Подобные увлечения никогда серьезными не бывают. Приедешь в Калифорнию, и сама поймешь, что это всего лишь…

Я считал себя человеком с широкими взглядами, но ведь точно так же мог бы рассуждать и отец.

— Послушай, разве нельзя уговорить его отказаться от карьеры стоматолога и стать настоящим врачом?

— Да уж я пыталась. Он хочет быть стоматологом. Знаешь, Гарри, он ужасно гордый.

— Но у стоматолога ад, а не жизнь.

— Вот сейчас ты мил. Честное слово, очень мил!

Иногда я задаю себе вопрос, не сыграл ли мистер Прист какую-то, и даже довольно значительную, роль в моей жизни. Он не представлял собой ничего особенного, хотя до него я не встречал человека, столь же одержимого страстью к науке, и все же я не мог понять, почему ему так хочется возиться с резцами и коренными зубами. Вместе с тем я невольно восхищался им, когда он начинал распространяться о развитии зубов у первобытного человека и их дегенерации у наших современников; позднее я читал об исследованиях, которые он провел совместно с некоторыми известными антропологами. В конце концов Роджер Прист стал довольно знаменитой личностью. Уже после первой нашей встречи я понял, что чем реже Мери будет видеть его, тем лучше. Слишком он был красив и остроумен.

Хотя я и пытался убедить себя, что моему возвращению в Нью-Йорк мешает только эта злополучная история с Пристом (кстати, он оказался единственным человеком, который с полным пониманием слушал мои рассказы о мыле и подтяжках), однако были и всякие другие причины. Я не мог покинуть мать и Мери, ибо теперь они во всем полагались на меня; кроме того, нам предстояло решить, что делать с Уэствудом, — остаться ли жить в нем, когда закончатся все формальности по вводу нас в наследство, или продать имение. Помимо этого, отец владел частью паев компании «Северо-западная верфь и склад», и меня назначили одним из директоров фирмы. Нужно же было кому-то представлять интересы семьи. Таких осложнений, которые опутывали меня, словно паутина, оказалось десятки, но теперь-то я понимаю, что они были только предлогом, а отнюдь не причиной того, почему я остался. Остался же я потому, что так уж было предопределено всем моим воспитанием и всем образом моей жизни.

Как-то днем, когда я сидел в зале биржевых операций фирмы «Смит и Уилдинг», просматривая сообщения телеграфного агентства, меня вызвал к себе мистер Уилдинг.

— Как котировались акции фирмы «Моторс» к закрытию биржи?

— Хорошо, сэр. К концу дня цена на них поднялась на два пункта.

Все это выглядело так, будто я всю жизнь проработал в фирме «Смит и Уилдинг».

— Прекрасно. Скажи кому следует, чтобы тебе поставили письменный стол.

— Но я же не работаю здесь, сэр.

— Да, но где-то тебе нужно работать, когда ты приезжаешь в город. Кстати, пошли-ка мне чистильщика ботинок. Он что-то запаздывает.

Сначала я получил стол, а потом все служащие конторы стали считать само собой разумеющимся, что я работаю за ним, хотя о моей службе здесь никто никогда не говорил. Я стал все чаще и чаще заходить в контору, потому что не мог день-деньской торчать дома, к тому же в городе было проще проводить деловые свидания. Постепенно я стал встречать своих старых знакомых, сталкиваясь с ними то на улице, то за завтраком в ресторанах, причем самое странное заключалось в том, что большинству из них, видимо, и в голову не приходило, что я куда-то уезжал.

Потом я начал назначать встречи в клубе для партии в сквош и навещать приятелей, которые обзавелись семьями и жили не в своих домах, а на квартирах.

Однажды в конце января я присел за свой стол в конторе фирмы «Смит и Уилдинг» и на фирменном бланке написал письмо Мэрвин Майлс.

«Я испытываю странное чувство, когда пишу тебе, — начал я, — потому что мне кажется, будто ты все время со мной, здесь, в зале, где слышен стук тиккеров, а мистер Уилдинг, отпивая молоко, посматривает на меня. Я не могу жить без тебя, но обстоятельства складываются так, что уехать отсюда не могу и потому намерен попросить тебя кое о чем. Мне всегда хотелось, чтобы ты побывала здесь. Ведь мы так много говорили об этом! Как ты смотришь на то, чтобы приехать на следующий уикэнд вместе с Билем? Комнат у нас много, и я мог бы все тебе показать».

Я знал, что Мэрвин поймет, почему я приглашаю ее вместе с Билем, — это выглядело бы проще и естественнее.

Вернувшись вечером домой, я рассказал матери о своих дневных делах, не забыв сообщить, как обычно, кое-какие последние новости.

— Да, между прочим, я пригласил на уикэнд Биля и нашу общую приятельницу Мэрвин Майлс.

— Ну и чудесно, дорогой! Тебе уже пора встречаться с людьми. В воскресенье ты с ними сможешь съездить в Уэствуд. А кто такая Мэрвин Майлс? Ты мне никогда не рассказывал о ней.

— Просто моя и Биля знакомая. Мери как-то встречалась с ней.

21. Прощай все…

Еще в 1920 году время от времени можно было услышать, как кто-нибудь мурлычет про себя песенку: «Куда же мы отправимся отсюда?»

Мотивы таких песенок иногда по нескольку дней преследовали меня; я и ходил и занимался делами в ритм с музыкой. В тот день, когда на станции Бэк-бэй я поджидал Биля и Мэрвин Майлс, у меня из головы не выходила мелодия: «Куда же мы отправимся отсюда?»

«Куда же мы отправимся отсюда? — напевал я себе под нос. — С тобой куда угодно — от Гаарлема до набережной Джерси-сити». Мечтам влюбленных нет предела, как нет границы между ведомым и неведомым миром. Эту песенку мог бы распевать и Колумб на борту своей «Святой Марии», — правда заключается в том, что человек вечно куда-то стремится, даже в преисподнюю.

На станции Бэк-бэй поезд останавливался всего на несколько минут, а мне было неизвестно, в каком вагоне едут Мэрвин и Биль. Я пытался представить себе, как будет выглядеть Мэрвин в момент нашей встречи и во что она будет одета.

«Куда угодно — от Гаарлема до набережной Джерси-сити…» — продолжал мурлыкать я.

Но вот впереди сверкнули огни паровоза, и послышался звон станционного колокола; свет и звон нарастали с каждой секундой, захлестывая меня, словно волна, и внушая такой же страх, как и в те дни, когда я был ребенком. Шипя, промелькнул мимо паровоз с раскаленной топкой, проплыли багажный вагон и вагон-ресторан, и станцию окутали клубы пара и зеленовато-желтого дыма; забегали носильщики, захлопали двери вагонов, и на платформе стали вырастать груды багажа.

В конце платформы я увидел Биля Кинга, потом из вагона вышла Мэрвин и что-то сказала ему — наверное, что здесь слишком грязно; сама она, тщательно причесанная и элегантная, выглядела так, будто никуда не выезжала из Нью-Йорка. Она настолько выделялась своей внешностью среди толпы, что я недоуменно спросил себя, неужели она и в самом деле приехала только ради меня. Первым меня увидел Биль; устремившись к ним, я заметил, что и Мэрвин старается разглядеть меня сквозь пелену дыма. Тут же, на платформе, словно не замечая ни Биля, ни остальных, она крепко обняла меня и расцеловала.